Деревенские нервы - [3]

Когда хворь его началась — съ точностью нельзя опредѣлить. Ближайшій человѣкъ — жена долго ничего особеннаго не замѣчала, а когда вглядѣлась въ мужа, то послѣдній ужь «задумался». Добрая женщина сильно удивилась, увидавъ, что Гаврилѣ «чтой-то не можется». Часто онъ скребъ себѣ безъ всякой причины поясницу и имѣлъ сердитый видъ. Работая, онъ кряхтѣлъ и дѣлалъ продолжительные отдыхи. Иной разъ и примется за дѣло, горячо примется, но быстро осядетъ. Идя куда-нибудь, онъ понуро опускалъ голову, никого, повидимому, не замѣчая. Сердобольная жена разъ предложила ему полѣчиться, думая, что онъ какъ-нибудь сорвалъ съ пупа, для чего совѣтовала въ жаркой банѣ, которую она истопитъ, поставить на животъ горшки. Тому, кто не знакомъ съ медицинскимъ употребленіемъ горшковъ, слѣдуетъ пояснить, что это нѣчто вродѣ банокъ для вытягиванія крови, только несравненно дѣйствительнѣе; человѣкъ, которому поставили горшки, кричитъ какъ подъ ножемъ. Средство, кажется, убійственное. Но Гаврило не воспользовался имъ. Мало того, онъ вдругъ осердился, вышелъ изъ себя и выругалъ свою старуху, какъ самый послѣдній солдатъ.

Когда вскорѣ послѣ этого пришло время выѣзжать въ поле, Гаврило по привычкѣ отправился копать землю. Весна стояла теплая, влажная. День-два свѣтило солнце; слѣдующій день лилъ дождь, потомъ опять стало свѣтло и радостно. Бывало, Гаврило въ такіе дни оживалъ и весело ходилъ за сохой, вѣря, что на землѣ тепло жить… Лѣсъ зеленѣлъ молодыми, яркими листьями. По полю поднималась свѣжая трава; на озимыхъ пашняхъ проглядывала ужь рожь. Гаврило принялся за работу какъ слѣдуетъ; съѣлъ кусокъ хлѣба, выпилъ буракъ квасу, покормилъ мерина, и еще солнце хорошо не засвѣтило, какъ онъ уже медленно шагалъ по бурьяну. Сначала работа шла успѣшно, но чѣмъ дальше, тѣмъ все тише, тише лошадь съ хозяиномъ подвигались впередъ. Не слышалось понуканья и хлопанья кнута, не выходило слова изъ устъ Гаврилы. И въ полѣ царствовала тишина, какъ среди спокойнаго моря. Слышался лишь неопредѣленный шумъ, производимый шепотомъ листьевъ ближайшаго лѣса и колебаніемъ травы. И все тише, тише тянулись лошадь съ хозяиномъ. Меринъ оглядывался по сторонамъ, улучалъ минуту сорвать верхушку прошлогодней травы и съ удовольствіемъ жевалъ ее; еще немного, и лукавое животное остановилось бы совсѣмъ, чтобы немного соснуть, пока очнется отъ дремоты самъ хозяинъ. Но хозяинъ не спалъ. Онъ опустилъ голову и безсознательно шелъ за лошадью. Онъ имѣлъ видъ человѣка, который глубоко задумался. Гаврило что-то соображалъ.

«Кар-ръ! кар-ръ!» — вдругъ закричала хрипло ворона. Гаврило вздрогнулъ. На лицѣ отразилось раздраженіе. «Я тебѣ дамъ, подлая!» — крикнулъ онъ, махая кнутомъ. Онъ не вѣрилъ разнымъ сказкамъ насчетъ воронъ, но карканье и видъ вороны теперь почему-то моментально вывели его изъ себя. Онъ заторопился, задергалъ мерина, а когда тотъ съ перваго разу не послушался, заоралъ на него что есть мочи, отчего тотъ дернулъ и соха выскочила изъ борозды. «Кар-ръ! кар-ръ!» — вдругъ опять надъ самымъ ухомъ, но съ другой стороны, хрипло заболтала ворона, отлетѣла подальше и потыкала носомъ въ комъ земли. Гаврило пришелъ въ ярость. «Кар-ръ! кар-ръ!» — хрипѣла подлая птица, не унимаясь. Богъ знаетъ, что сдѣлалось съ Гаврилой; онъ схватилъ съ слѣпою яростью комъ земли и пустилъ его въ птицу. Онъ принялся ругать птицу, потомъ мерина, потомъ неизвѣстно кого, безсмысленнымъ наборомъ словъ, и долго не могъ придти въ себя. Только хворый человѣкъ могъ придти въ такой необузданный гнѣвъ изъ пустяковъ и вспыхнуть злобой къ глупому животному. Но какъ бы то ни было, а Гаврило въ этотъ день больше уже не могъ работать. Послѣ страннаго раздраженія онъ ослабѣлъ и еле-еле тащился по пашнѣ. пока эта немощь, въ свою очередь, не раздражила его. Тогда онъ поспѣшно собрался и явился, къ удивленію старухи, домой. Нѣсколько дней онъ маялся съ этою полосой. На другой день, напримѣръ, онъ попытался поѣхать, но также отчего-то взбѣсился и съ шумомъ двинулся домой, гдѣ легъ на дворѣ, закрылся шубой и такъ пролежалъ до вечера. На третій день также вернулся. На четвертый совсѣмъ не поѣхалъ. На слѣдующій день жена боязливо посылала его въ поле, но онъ отвѣтилъ:

— Ну, ее къ ляду!

— Да ты очумѣлъ, что-ли? Развѣ ужь пашни совсѣмъ не надо? — удивленно возразила жена.

— А зачѣмъ ее… пашню-то? Наплевать! — съ невѣроятнымъ легкомысліемъ сказалъ Гаврило.

Жена была поражена. Да и самъ Гаврило какъ будто испугался своего голоса и застыдился своихъ словъ; не говоря больше ничего, онъ съ шумомъ собрался и поспѣшно бросился на поле. На этотъ разъ, самъ не зная какъ, кончилъ.

По утвердившейся косности, работы шли своимъ порядкомъ, но ничтожнѣйшіе случаи приводили Гаврилу въ отчаяніе или въ необузданный гнѣвъ. Вспомнивъ какую-нибудь работу, онъ поролъ горячку, волновался отъ каждой неудачи, но быстро ослабѣвалъ, дѣлаясь мрачнѣе ночи, и вслѣдъ затѣмъ лаялся со старухой или съ мериномъ. Еслибы кто посмотрѣлъ на него въ это время, то счелъ бы его самымъ лядащимъ хозяиномъ, подобно Савосѣ Быкову. Разъярившись, онъ стегалъ мерина, гонялъ по двору телушку, разбрасывалъ, куда ни попало, вещи. Иногда отъ его бушеванія стонъ стоялъ надъ дворомъ. Телушка ревѣла, куры кудахтали, собака лаяла, старуха съ недоумѣніемъ ругалась, а на дворѣ, какъ послѣ пожара, разбросаны были: тамъ хомутъ, тамъ кадушка на боку, а посреди всего этого расхаживалъ самъ Гаврило и куралесилъ, вымещая на бездушныхъ предметахъ какую-то боль своей души. Вокругъ жилища его завелся страшный безпорядокъ — кучи сору и навозу нагромождены были противъ самыхъ воротъ; ворота стояли открытыми; хлѣвъ провонялъ отъ нечистотъ, телѣга мокла подъ дождемъ на улицѣ; мерина забывали, и онъ жралъ съ голода прутья березовые.