— О, господи… — прошептал он и вскинулся на Дениса: — Искуситель! Тебя приютили, а ты…
Он только взглянул на монахов, и те заспешили к двери. Особенно тяжело было полуголому, оставшемуся без рясы. А Денис смиренно склонил голову перёд иеромонахом и перекрестился:
— Мой грех. Прости их, святой отец.
Иеромонах сдержался, как и подобает пастырю, привычным жестом благословил его, пробормотав: «Бог простит, бог простит», — и сунул ему в нос волосатую руку для поцелуя.
В горнице Кутузова на полу была разложена карта, по углам ее стояли шандалы с оплывшими свечами, бросая тусклый, неровный свет. Кутузов, сидевший в кресле, сосредоточенно склонился над ней, а позади него было темно, лишь в дальнем углу еле мерцала лампадка у большой иконы.
В дверях бесшумно появился монах, подлил масло в лампадку.
— Ваша светлость, выслушайте меня, — негромко сказал монах голосом Дениса.
Кутузов поднял голову.
— Ты?.. Хе, а ведь я знал, что ты объявишься! Багратион мне все уши прожужжал. — Вздохнул, покачав головой: — Думаешь, меня самого не грызет… Да ведь одно слово «партизан» вызывает в Петербурге ужас! (Понизив голос.) Пугачевщина. Или не понимаешь? А я перед государем-императором в ответе!
Денис молчал.
— Врешь, понимаешь! Ты лгун!
— Да ведь лишить Бонапарта тылов… — начал было Денис.
— Умен больно! — Кутузов насупился. — Вот еще басенку когда-то сочинил…
— Какую басенку?..
Кутузов сокрушенно крякнув, прочитал шепотом:
Как ты имеешь право управлять.
Так мы имеем право спотыкаться.
И можем иногда, споткнувшись, — как же быть?
Твое величество о камень расшибить…
— Кто написал? — вдруг выкрикнул он.
— Помилуйте, — растерялся Денис, — да кто же это нынче помнит?
— Кое-где помнят, — Кутузов потер лоб. — А я вот сплю плохо. Не знаешь ли средства?
— Бобковой мазью ноги на ночь натирать. И медку тепленького с водичкой. Оч-чень!
Кутузов не ответил, блуждая по карте глазом и прикидывая что-то в уме, потом искоса посмотрел на Дениса:
— Ты рясу-то сними, бесстыдник… Эх, была не была, дам я тебе для начала…
— Тысячу сабель! — рубанул Денис, но, увидев глаз старика, сразу отступил: — Пятьсот.
— Пятьдесят.
— Ваша светлость… — Денис присел на краешек кресла.
— Ладно, сотню возьми. Да ты что — торгуешься, как на базаре. Или татарская кровь взыграла?
— Татарская кровь имеется, но русской намного более будет. Нет уж, нет, сами посудите, мы эдак весь наш с вами план загубим…
— Для начала говорю, — сердито буркнул Кутузов. — Расселся, гляжу! Ты, паршивец, еще и вонючую трубку запали!
— Не осмелюсь.
— И на том спасибо. Батальон не получишь, ясно? Но за то сам отберешь людей. И не спорь.
— Да разве ж это дело, Михайло Илларионович? — В задумчивости Денис расположился в креслах напротив Кутузова и, весь в умственных расчетах, стал раскуривать трубку. — Мне не одним отрядом действовать надобно. — Посмотрел на Кутузова: — Может, казачки найдутся, ваша светлость?
— Казачки? Хм… Ты суеверный?
— Да ведь как сказать…
— Вот и я тоже. Хорунжий Попов-Тринадцатый. Капли в рот не берет, как и ты. И сотня у него, что твои гусары!
— Слыхал про такого. Годится. Однако ж маловато, Михайло Илларионович…
— Все. Договорились, — Кутузов позвонил в колокольчик.
В дверях появился дежурный штаб-офицер. Это был Эйхен. Из-за спинки кресла, на котором сидел нахальный гость главнокомандующего, вился дымок. Эйхен остановился в изумлении. Денис приподнялся. На секунду их взгляды встретились, и Денис нарочно пыхнул клубом дыма, придерживая трубку рукой.
— Верни саблю молодцу, — коротко приказал Кутузов.
— Слушаюсь.
— И с богом, голубчик! — Кутузов похлопал Дениса по плечу.
Беспорядочно и тревожно звонили колокола. Сельский попик с отчаянным вдохновением раскачивал колокольные веревки. Нагрудный крест болтался из стороны в сторону, по лбу катился пот.
А в церкви творилось бог знает что!.. Из окладов выламывали иконы, золотые и серебряные ризы, церковную утварь, подсвечники бросали в мешки. Французские солдаты делали это с азартом, подстрекаемые безнаказанностью победителей. И все уже было повалено — престол сдвинут, иконостас сорван, натоптана грязь…
Ударил гудящим басом самый большой колокол. Огромный рыжий улан, покосившись на сбегавшихся к церкви мужиков, на толпу, сумрачно стоящую у паперти, полез на колокольню. Мужики сгрудились молчаливой стеной и не двигались. Колокол смолк. Улан без труда оторвал попика от веревок и бросил вниз.
Попик, не успевая схватиться за перильца, выкатился из колокольни. Он лежал, уткнувшись лицом в траву, а толпа селян молча смотрела на него. Потом он приподнялся, озираясь. Дрожа, как в лихорадке, вознес руки:
— Свершилось пророчество Иоанново, изреченное в Апокалипсисе!.. — Выпрямился, набрал воздуха в грудь и закричал: — И помрачилось солнце, и пришла саранча, одетая в брони железные, и дана ей власть над нами! И царем над ней — ангел бездны, злой дух антихристов — Аполион!..
Тут рыжий улан вытянул его плетью, но попик кричал, несмотря на удары плети и тыкая пальцем в рыжего улана:
— Аполеон!.. Бунапартий!..
Мужики потянули его к себе, и он словно всосался в толпу, из недр ее слышался его возглас:
