— Ну, садись, — сказала она, опускаясь в своё кресло. — Признаться сказать, я не знаю, зачем ты приехал?
— Как зачем? Я счёл своим долгом, узнав о случившемся, помочь вам.
— Помочь! Если б ты жил подле Крымского брода или на Воробьёвых горах, — ты мог мне помочь. А раз ты был в Турции, и езды оттуда пять дней, так какая же от тебя помощь? Мне помогла Саша — спасибо ей. Она и ухаживала за Варей последние дни и распоряжаться мне потом помогла, — хорошая, благодарная девушка.
И Вероника, желая показать, какая она хорошая, изобразила на своём лице впечатление вкуса от несвежей устрицы.
— Ну, и Окоёмов мне помог, Венедикт Акинфьевич, — тот конечно, по-родственному всё сумел привести в полный порядок, даже жандармов прислал к выносу.
Окоёмов был двоюродный брат сестёр, старый генерал, с седыми усищами и в чёрном парике. Он всегда обедал у них по воскресеньям, и говорил таким басом, точно играл орган в костёле.
— А тебе не следовало сюда ехать, — продолжала Вероника, сдвигая брови и смотря куда-то в сторону, словно не желая встречаться со взглядом племянника. — Как ты мог бросить невесту и тестя, когда знал, что он на ладан дышит?
— Я считал, что мой долг — быть возле вас, — повторил он.
Она ещё более сморщилась.
— Прежде чем что-нибудь считать, надо было подумать, — наставительно сказала она.
— Я не гимназист, тётя, — обиженным голосом сказал он, — я могу логически мыслить. Мне подсказала моя совесть, что я должен быть здесь, — и я поехал.
Она зорко посмотрела на него.
— У вас ничего не вышло с Наташей? — спросила она.
Анатолий дрогнул.
— Вы получили от неё известие?
— Получила. Телеграмму.
Он опустил глаза.
— Я убедился, что не люблю её, — проговорил он, чувствуя, что против воли краска приливает к щекам.
Тётка даже выронила свой платок.
— Что? Повтори, что ты сказал?
— Я убедился, что не люблю её, что люблю другую, — строго сказал он, как бы призывая тётку к порядку и считая неуместным её волнения.
— Как не любишь? И ты это сказал ей в лицо? У тебя повернулся язык?
— Тётя, будемте говорить хладнокровно. Я отлично понимаю, что честно и бесчестно, что законно и незаконно. Поверьте, я никогда не подведу себя под законную ответственность.
— Да что мне твоя законная ответственность! — воскликнула тётка. — Да неужто ты не понимаешь, что есть ответственность во сто раз большая, чем ответственность пред твоими писаными законами. Нравственная-то ответственность, я думаю, будет побольше.
— Я нравственно считаю себя правым, — сказал он.
— Ты считаешь себя в праве убивать человека?
— Тётя, такие обострённые речи ни к чему доброму не приведут.
— Ты мне ответь на вопрос об убийстве.
— Я никого не убивал.
— А Александра Дмитриевича?
Он побледнел.
— Как, разве… — начал он.
Вероника подала ему телеграмму. Она была от Натальи.
«Передайте Анатолию Павловичу, — прочёл он, — отец умер через два часа после его отъезда. Прощайте».
Он вынул платок и провёл им по лбу. Он почувствовал, как его руки холодеют, как странно прыгает перед ним тёткин чепец и как волнуется вся комната.
— Ты мне должен тут объяснить две вещи, — продолжала она. — Зачем вместо «Анатолию», сказано «Анатолию Павловичу», и затем, что значит это «прощайте» в конце. Значит ты ей сказал прямо: «Я вас не люблю; я за вами ухаживал, но вы мне надоели; я вас бросаю как перчатку». Так или нет?
Анатолий никогда не думал, чтоб тётка могла проявить столько силы и самостоятельности в речах. Её речь ему так напоминала то, что шесть дней тому назад ему говорил на Принцевых островах Александр Дмитриевич.
— Я ей не сказал ни слова, — возразил Анатолий. — Я говорил с её отцом.
— И что же он ответил тебе?
— Он сказал, что предоставляет мне действовать по моему усмотрению.
— И ты спокойно повернулся, сложил свой чемоданишко и покатил сюда с лёгким сердцем? Ты оставил любимую девушку с мёртвым отцом?
Анатолий пожал плечами.
— Почём же я знал, что он умрёт? Конечно, если б я знал, что это так будет…
— Ты подождал бы его смерти и потом, не говоря ни слова, бросил бы девушку?
— Позвольте, тётя, — вы не сердитесь. Я должен вам объяснить всё по порядку.
Анатолий откинулся в креслах, ещё раз вытер платком лицо и, стараясь придать своему голосу спокойствие, тихонько бросил взгляд на тётку. Она сидела гневная, вся в пятнах.
— Я должен вам сказать следующее, — начал Анатолий. — Я полюбил другую девушку.
Вероника вдруг захохотала. Он никогда не слыхал её хохота. Но тут неожиданно смех у неё прорвался и далеко разнёсся по пустым комнатам.
— Ты влюбился? — спросила она.
— Да, я влюбился. В молодую, красивую девушку, которая должна удовлетворять вашим требованиям. Она богата, даже очень.
— Богата? А как очень?
— Миллионерша.
— За сколько же ты продал Наташу? Скажи цифру.
— Я не желаю, тётя, чтоб вы так со мной говорили, — возвысив голос, сказал Анатолий.
— Вот как! А кто же мне может запретить говорить, как я хочу? Не ты ли, — подкидыш?
— Как подкидыш, что вы хотите сказать?
— А то, что каждый ребёнок, который растёт без призора отца и матери — подкидыш. Тебя ведь подкинули к нам, — мы подобрали. Что ты племянник, так не ты один: у нас племянников пять штук было. Наше дело было воспитать тебя или выбросить, — ну и воспитали. Тебя Варвара избаловала; на моей душе греха меньше. Вот и дожили!
