День славы к нам идет - [34]

Светился огнями в ту ночь и Тюильрийский дворец. Защитники трона — дворяне, рыцари святого Людовика, швейцарская стража, поддерживавшие короля национальные гвардейцы, гренадеры, жандармерия — рассчитывали удержать замок, отразить натиск повстанцев. А король, испуганный и озабоченный, с покатым лбом и тройным подбородком, в небрежно надетом парике, и королева, возбужденная, взволнованная, в темном платье, с волосами, поседевшими год назад, после неудачного бегства и задержания в Варение, с бледным лицом и покрасневшими от слез глазами, надеялись, что хранившие им верность войска сумеют оградить их от неистовства вооруженных толп, этого дикого, разнузданного сброда… Людовик XVI и особенно Мария-Антуанетта, любимая дочь австрийской императрицы Марии-Терезии, возлагали большие надежды на 80-тысячную армию коалиции, состоявшую главным образом из пруссаков и австрийцев, которой командовал герцог Брауншвейгский. Она приближалась к границам Франции, готовясь к вторжению в эту страну, охваченную революционной смутой…

Еще вечером к Жану пришел Пьер. Его куртка была расстегнута, пряди рыжеватых волос прилипли к вспотевшему лбу.

— На улице страшная духотища. Повсюду люди. Никто, видать, не собирается расходиться по домам. Шумно, как днем…

— Я был уверен, что ты придешь, — сказал Жан. — Ждал тебя.

— Как у вас тихо и спокойно… Я не привык к тишине: мачеха почти каждый день ругается с отцом. Вот и сегодня…

— Пьер, у вас разорван рукав, — сделала замечание Николетта.

— Ерунда! Стоит ли обращать внимание на разорванный рукав или оторванную пуговицу, когда, того и гляди, могут оторвать голову…

— Что ты говоришь, Пьер! — ужаснулась Франсуаза. — Кто может оторвать голову? Чью?

— Это я так… К слову пришлось. Пойдем, Жан…

— Куда это вы собрались так поздно?

— Мы погуляем, мама. Если я задержусь, не беспокойся. Завтра наш праздник… Одну ночь перед праздником можно и не поспать.

— Какой еще праздник? Что-то я не припомню…

— Праздник проводов короля…

— Не выдумывай… А то не пущу. Поль уже спит. И мы с Николеттой скоро ляжем…

Друзья вышли на улицу. Была теплая, ясная ночь. Луна поднималась над Парижем. От ее призрачного света звезды, высыпавшие в небе, казались бледными, словно притушенными… Многие окна домов Сент-Антуанской улицы освещены. Возле дверей, у подворотен — вооруженные граждане. Проходят и проезжают пикеты национальной гвардии.

— Идем к церкви, — сказал Жан. — Там все узнаем…

— Который теперь час?

— Наверное, скоро полночь.

— Где бы раздобыть пику? Или, на худой конец, обыкновенную дубину? Не идти же нам против короля с голыми руками…

— Обойдешься без пики… Да тебе с ней и не управиться. Она такая длинная…

Подходя к церкви Воспитательного дома, они услышали далекий басовитый удар колокола. Первый. За ним второй, третий… Понеслись тревожные, призывные звуки набата.

— Как думаешь, где звонят? — спросил Пьер.

Жан пожал плечами.

Это подал свой могучий голос большой бронзовый колокол монастыря Кордельеров на левом берегу Сены, вблизи Нового моста. В церкви монастыря с 1790 года помещался народный клуб Кордельеров, где выступали с речами члены этого клуба — Дантон, Марат, Демулен и другие известные революционеры. Вот уже несколько дней в монастыре был расквартирован батальон марсельцев, покинувший казарму на Антенском шоссе, чтобы быть в центре Парижа. Без четверти двенадцать звонари по личному приказу Дантона начали бить в колокол.

И почти сразу загудели колокола других церквей.

— Вот здорово! Как в деревне… Помнишь, Жан? Сначала чуть свет прокричит один, самый горластый, и неутомимый петух, и тут же в ответ ему заголосят другие…

Теперь начали трезвонить и колокола Сент-Антуанского предместья — церквей святой Маргариты и Воспитательного дома. Грозный набатный гул плыл в эту светлую, ясную ночь над Парижем, призывая к восстанию. Так повелось издавна — набат поднимал народ на борьбу. Разбуженная ударами бронза колоколов ревела, распространяя звуковые волны, будоража сердца людей, взявших в руки оружие…

При звуках набата на главной Сент-Антуанской улице и в примыкавших к ней длинных и глубоких тупиках все пришло в движение. Стоявшие у своих домов жители возбужденно, громко заговорили, заторопились и, шаркая башмаками, зашагали по мостовой, потянулись отовсюду, из глухих улочек и мрачных тупиков, к церкви Воспитательного дома, месту сбора повстанцев предместья.

Санкюлоты кричали:

— Начинается! Начинается!

— Дело пойдет!

— К оружию! К оружию, граждане!

— Долой Бурбона!

— Да здравствует народ!

Застучали барабаны. Не умолкал рев колоколов. Проскакал патруль. Заржала напуганная шумной толпой лошадь. Какой-то бледнолицый человек в красном, заломленном назад колпаке заиграл на флейте… Прошла группа граждан с горящими факелами. Трепетало белесое пламя, бесполезное в эту лунную ночь. И так все хорошо видно… Серебряное сияние луны, мерцание далеких звезд сливались с желтоватыми огнями в окнах, озаряя все вокруг каким-то странным, зыбким светом.

У церкви толпился народ. Невдалеке стояли национальные гвардейцы из батальона предместья.

Жан увидел Сантера. В мундире и треуголке с кокардой, он держал в поводу своего любимого арабского жеребца Счастливчика, покрытого красным суконным чепраком, и объяснял что-то обступившим его патриотам. Гладкая шерсть коня лоснилась, золотисто переливалась в лунном свете.