День Сэма (сборник) - [19]

Вот самые ранние воспоминания Николая: жеребёнок на дворе сломал ногу, перескакивая через колодезную ограду, пришлось его пристрелить. Когда, повзрослев, он рассказал об этом матери, она удивлённо воскликнула:

– Сынок, как же ты это вспомнил? Ведь тебе было всего-то два годика.

Второе воспоминание относится уже к 1932 году, когда Коле было уже семь лет. Бабка Гарпина, жена деда Семёна, выводила конфискованную у них последнюю корову со двора.

Николай помнит, как уполномоченный вырвал у Гарпины кусок сала, спрятанный на груди. Эти воспоминания разделяют всего пять лет, за которые всё хозяйство большой семьи было конфисковано и разграблено. Деда Семёна на глазах у маленького Коли застрелили прямо на конюшне – не отдавал лошадей. Тогда же отобрали дом, а всю семью выслали в Сибирь, в Томскую область.

К этому времени относится ещё одно воспоминание детства. Семилетний Коля больше двадцати дней ехал «зайцем» под нижней лавкой в вагоне поезда в ссылку. Всех мужчин, в том числе Колиного отца Михаила и дядю Бориса, среднего брата, отправили в ссылку под конвоем в товарном вагоне. Женщинам с детьми сделали «послабление», им разрешили ехать в Сибирь за свой счёт в пассажирском поезде. Денег у Екатерины Ефремовны, матери Николая, хватило на билеты на себя и детей только до Москвы. От Москвы до Томска денег на билет для Коли не было. Всего ехали к месту ссылки 70 дней.

Ссылку Николай помнит плохо, разве что, как однажды мать чуть не утонула, переходя реку по льду. Мать ходила по окрестным деревням побираться – надо было кормить детей. Как-то, возвращаясь домой, мать провалилась в воду. Её спасли сумки, набитые подаяниями, которые висели у неё на плечах – они не дали ей уйти под лёд.

Из Сибири они решили во что бы то ни стало бежать. Легко сказать – «бежать», когда на руках никаких документов, кроме «волчьих паспортов», и необходимости ежемесячно отмечаться в райотделе НКВД. Это был большой риск, и всё-таки они сбежали, семьи Михаила и Бориса. Возвращались долго, почти полтора года: останавливались в разных местах, устраивались на временные работы, как-то где-то жили, обзаводились временными и «липовыми» справками и документами и ехали дальше в Харьков. В большом городе легче было затеряться. Отец – хороший плотник, поступил в Харькове на паровозостроительный завод. Мать там же работала станочницей. Дядя Боря даже стал завхозом. Жили в бараке.

Николай вспоминал, что рядом жили ещё несколько «раскулаченных» семей. В Харькове Николай пошёл в первый класс, было это в 1934 году. Ему шёл десятый год. Всего к началу войны ему удалось закончить шесть классов. Закончил бы семь, да из-за математики пришлось остаться на второй год. Удивительно, но на летние каникулы перед самой войной Николай даже приезжал в родную деревню, к другому своему деду по материнской линии – Ефрему, погостить, благо была она всего в сотне километров от Харькова.

– Там уже был колхоз с двумя тракторами, из которых один не работал, стоял на запчасти, – вспоминает Николай.

Казалось – жизнь может потихоньку наладиться, но грянула война.

Когда война началась, Николаю было неполных 16 лет. Илья подумал, как много в жизни определяют обстоятельства. Ведь если бы он был старше на два года, как оба его двоюродных брата, сыновья дяди Бориса, призванные в армию, возможно, жизнь его сложилась бы иначе. Он не знал – хуже или лучше, просто по-другому. Кстати, один из братьев дослужился до генерала. Илья сказал ему об этом, и Николай согласился:

– Конечно, меня бы мобилизовали в Красную армию.

Сказал, однако, безо всякого сожаления.

С приближением фронта и усилением бомбёжек обе семьи решили перебираться к себе в деревню. Знали, что никого из колхозного начальства там уже не осталось. Николая мобилизовали на рытьё окопов, откуда он сбежал к своим в Носково. Летом 1942 года, когда немцы вошли в деревню, старики встречали их хлебом-солью. Николай видел это своими глазами. Немцы собрали сельский сход и предложили выбрать старосту. На сходе мнения разделились: немцов устраивала кандидатура Ефрема Кравченко – второго деда Николая, который после Первой мировой войны четыре года провёл в австрийском плену и лишь в 1925 году вернулся домой. Немцы рассчитывали на его знания немецкого языка. Однако, кроме: «Иди ко мне, моя красавица», дед Ефрем ничего по немецки сказать не мог. А кроме того, пил безбожно. Николай вспоминал, что ни разу не видел его «сухим». Сход выбрал старостой Михаила Донскова, отца Николая.

Много лет спустя мать Николая, Екатерина Ефремовна, рассказывала, как брат Борис выговаривал Михаилу: «Миша, зачем тебе это нужно? Хромаешь и хромай!» Слова его оказались пророческими: в 1943 году их деревня дважды переходила из рук в руки. Когда она была освобождена в первый раз, всех окрестных старост и полицейских арестовали и куда-то погнали. Отец сильно хромал и отстал от колонны. Его пристрелили. Михаилу Семёновичу было 43 года.

– Я узнал об этом через 13 лет, в 1956 году, уже в Америке. Когда за отцом пришли, меня дома не было. Всё перевернули, искали оружие, даже в печке. Отстал от колонны, – с горечью сказал Николай. – Тяжко было смотреть, как он с флагом в руках старался не отставать на праздничных демонстрациях в Харькове. Советскую власть любить ему было не за что, но он боялся, а вдруг узнают, что мы «раскулаченные».