День сардины - [90]

— И никто его не искал?

— Шутишь? — сказал Мышонок. — Знаешь, как ихний старик спустил с лестницы одного старикашку, который пришел помолиться за них, — руку ему вывихнул! И Носарь тоже осатанел будь здоров как.

— А кто этот старикашка? — спросил я на всякий случай, чтобы удостовериться, потому что сам уже догадался.

— Какой-то пастор, — сказал Гарри Джонс.

— Эх, и убиваются же они, — сказал другой, хлопнув стакан кока-колы. — Старуха с тех пор ни на минуту не протрезвела.

— Ты с ним дружил, — сказал Мышонок. — Вот и топай туда, пускай тебе тоже руку вывихнут.

— Послушайте, ребята, чего я вам расскажу, — вмешался Балда. — Еду я вчера вечером в автобусе и стою клею одну крошку, а другая сзади стоит. Та, которая сзади, и говорит: «Послушайте, я все вижу, глаз с вас не спускаю». Я не растерялся и говорю этаким стильным голосом: «В таком случае не откажите их спустить, а то они сами вытекут». Ох, и хохотала же она. Полные штаны смеха наложила.

— А ну ее, — сказал Сэнгстер, кончив партию. — Вечером что будем делать?

— В «Павильоне» кино интересное, — сказал Мышонок Хоул. — «Великанша и ее дети». Сходим на пятичасовой сеанс, а после махнем в «Мэджестик», потанцуем.

— Я эту картину видел, — сказал Балда. — Шла в прошлом году. Ее давно мухи засидели, эту твою великаншу. — Он повернулся ко мне. — А ты видел какие-нибудь хорошие картины, Артур?

Я сказал, что нет.

— В киношке у Западных ворот идет потрясный французский фильм. Сходим?

— По мне, лучше в джаз-клуб пойти, — сказал Балда. — Там девчонки, знаешь, как доходят, когда трубы заиграют вовсю, — даже на колени садятся и обнимают за шею.

— Ну, тогда пойдем в джаз-клуб, — сказал Сэнгстер.

— А пить что будем весь вечер — только кофе? — сказал Балда. — Нет уж, спасибо.

— Можно будет опрокинуть по кружке пива, там рядом бар, — сказал Гарри Джонс.

— Бес его знает, — сказал Балда. — Может, лучше соберемся здесь часикам к шести, а?

— Спроси Малыша, — сказал Сэнгстер. — Эй, Малыш!

Малыш подошел.

— Ну, об что звук? — спросил он на тарабарском языке, который тогда был в моде.

— Опять вечером податься некуда, — сказал Сэнгстер.

— Чего-нибудь сообразим, — сказал Малыш. — Приветик, Артур.

— Обождите, ребята, — сказал я. — Мне не до того.

— Беспокоишься?

— Как на угольях сижу, — сказал я.

— Понимаю, — сказал он. — Наполеон на Эльбе, да?

— Пойдешь в джаз-клуб? — спросил Гарри Джонс.

— Сперва я хочу поговорить с глазу на глаз с моим старым другом, маршалом нашего города, — сказал Малыш-Коротыш. Мы отошли в угол. — Он от нас ушел, понимаешь, ушел, — начал он напрямик. — Нечего к нему и соваться. Он совсем бешеный стал. Я видел его в прошлое воскресенье. Работу он бросил еще в день убийства. Говорит, что устроит Крабу побег до суда…

— Да он спятил!

— Чего ты мне-то говоришь — ему скажи. Быть ему в сумасшедшем доме. Он за каждое слово глотку готов перервать. Говорит — надо будет, взорву стену.

— Я должен его повидать, — сказал я.

— Может, и мне с тобой пойти?

Я покачал головой.

— Надо только показать ему, что мы его не забыли.

— Напрасно будешь стараться, — сказал Малыш. — Он вбил себе в башку, что весь мир заодно с полицией — все, кто не согласен рыть с ним подкоп под камеру смертников.

— Я должен его видеть.

— Послушай меня, не ходи, — сказал Малыш-Коротыш. — Или возьми с собой кого-нибудь.

Но я уже решился.

— Где его найти?

— Это проще простого — он взял лоток Краба и торгует фруктами возле крытого рынка. Смотри не забудь надеть шлем и латы.

Поверите ли, я с трудом заставил себя пойти к рынку. Мне было страшно. Я-то его знал. Этот мальчишка был как тигр в джунглях; его ничто не могло остановить. А брата он любил. И уж если он решил устроить побег, то, кровь из носу, будет гнуть свою линию, и всякий, кто не согласится с ним, сразу станет его врагом наравне с полицией, судьей и присяжными. Но не только в этом было дело. Я с молоком матери всосал страх перед убийством. Это у нас в крови. Вернее, не перед убийством, а перед петлей. Когда публично вешают тысячи людей, тут уж волей-неволей многие начинают браться за ум. Когда-то давали большие представления на рождество и настоящие казни тоже бывали, и они оставили по себе память, которая теперь поддерживается тем, что происходит за высокими стенами тюрем. Глядя на Носаря из дверей магазина напротив рынка, я словно видел его в первый раз. Его забавный нос с горбинкой уже не казался смешным, он был не частью маски, делавшей его нашим главарем, а зловещим символом эшафота, и, когда он поворачивал голову и кричал: «Апельсины, яблоки», — я видел, как у него движутся желваки.

Он был частицей того страха, которого я не хотел касаться, но все равно меня тянуло к нему, и не ради него, а ради меня самого. В городе только и разговоров было про Краба, про убийство и про то, что ему за это будет. Всем нравилось думать о долгой ночи и коротком спектакле, который за ней последует. Носарь и его родные знали это. Вокруг них судачили и шептались враги; им оставалось только одно — давать сдачи. А если попадет невинному — не важно. Важно было, что эти люди оскорбляли их родича. Даже судьба самого Краба бледнела перед этой чудовищной несправедливостью, этим ударом, нанесенным достоинству семьи.