Несколько парочек наперебой рассказывали похабные анекдоты и терлись коленками под железными столиками; темноволосая ирландка почти лежала на стуле, расставив ноги, и, широко разевая рот, распевала балладу; какой-то паренек не старше меня обжимал в дальнем углу девчонку, думал, наверно, что никто не видит, или просто притворялся приличия ради; два шофера мухлевали с путевыми листами и для храбрости хлопали кружку за кружкой, а почтенный старый рабочий с усами, как у кайзера Вильгельма, в тугом воротничке, смотрел на меня так, словно хотел сказать: «Господи, мало тут желторотых выпивает, так тебя еще принесла нелегкая!»
Я пил, стараясь ни о чем не думать; пиво текло у меня по подбородку, и все надо мной смеялись. Только один человек не смеялся, и это был старый Джордж. Три большие кружки стояли перед ним на стойке, а четвертую он держал в руке. И мне вдруг показалось, что я очнулся от кошмара, почувствовав прикосновение простыни, или после бесконечно долгой ночи увидел солнце. Я быстро пододвинулся к нему.
— Здравствуйте, Джордж, — сказал я.
— Не смей так меня называть, — сказал он.
— Это я, Джордж.
— Кто ты, черт побери? — спросил он, поворачивая голову, и вот уж настоящий кошмар — он меня не узнал.
— Артур Хэггерстон, работал с вами на стройке.
— Совсем из головы вон, — сказал он. — Ты схорони с мое людей, тогда узнаешь, как трудно всех упомнить… Прости, малыш, у меня горе. Последнюю родную душу потерял. Все полегли у меня на глазах от пуль, штыков, снарядов, мин, тонули, помирали от гриппа, воспаления легких, чахотки, гибли от обвалов, сгорали живьем в рудничном газе, но один всегда оставался…
— Кто ж это, Джордж? — спросил я.
— Он сорок лет носил на плечах гроб, а теперь вот решил туда лечь, — сказал он. — Обожди-ка, да ведь это же Артур, малыш Артур, который в похоронном бюро работал.
— Да нет же, я на стройке работал, — сказал я.
— Это ты закопал дядю Джорджа и мазурика Сэма, — сказал он. — Мазурик Сэм на этот раз крепко промазал. Отправился туда, где нет никаких путевых листов.
— Умер?
— Нет, просто в санаторий поехал легкие лечить.
— Жаль, — сказал я. И сердце у меня отчего-то защемило.
— Жаль! Меня лучше пожалей. На его место меня поставили. Я теперь старший закоперщик.
— А все из-за той истории?
Он покачал головой.
— Они часа два не могли выбраться, но все-таки поспели к расчету и так обрадовались встрече с тем малым, что пошли в первую же пивную, и ну пиво хлестать. Вернее, это все Сэм. Дядя Джордж скоро смекнул, чем тут пахнет, и домой. А Сэм, бедняга, никак не мог отогреться… Наклюкался и всю ночь в канаве провалялся. Сам виноват.
— Но началось все из-за меня.
Он покачал головой.
— Ты тут ни при чем. Не воображай, будто это ты загнал его в санаторий. Он сам себя загнал.
Помогать и не надо было. Он помаленьку себя гробил с тех самых пор, как мать отняла его от груди.
Джордж, не вставая, попытался поставить пустую кружку на стойку, но не мог дотянуться. Я взял у него кружку и подал ему другую, из тех, что стояли перед ним.
— Не воображай, будто это ты, — сказал он. — Кажется, я тебе это уже говорил. — Я кивнул. — Ну, конечно же, говорил. Вот я, к примеру, винил себя в том, что было на высоте 60, — рассказывал тебе про это когда-нибудь? Я прорыл не один тоннель и вставил запалы. Но я был виноват не больше, чем генерал, который нами командовал… Это все змей проклятый нас искушает. Сидит там (он указал пальцем на пол), разевает пасть и заглатывает людей. Вот и все. Господь создал человека для радости, но змей завидует и тащит нас в преисподнюю.
— Разве это так просто, Джордж?
— Змей пожирает всех, — сказал он. — Против этого и спорить нечего. — Он единым духом осушил кружку почти до дна. — Теперь, когда в него никто не верит, ему еще сподручней стало дела делать. Это он попутал тебя и других ребят, когда вы травили моего племянника в овраге. И мой бедный племянник думал, что он убегает от вас, но как бы не так — это его змей тащил в преисподнюю, все равно как земля все притягивает, понимаешь?
— Кэрразерс-Смит?
Он кивнул.
— Тогда-то змей в первый раз и ввел его в искушение — заставил стыдиться собственной фамилии. Мне-то что. Родичей ведь не выбирают. Они тебе от рождения даны, а потом можешь их бросить — дело твое. Как только он сменил фамилию, так сразу и попал в лапы змея. Человек, который своей фамилии испугался, и мальчишек испугается, тот, который не может вынести свою фамилию, ничего не может вынести. Верно я говорю? Вот он и бежит, как заяц, падает, а женщина, это жало змея, уж тут как тут, тянет его к погибели.
И я снова представил себе, как Кэрразерс-Смит вошел в дом у оврага.
— Та женщина, которая его впустила?
— Та, с которой его змей свел.
— Значит, по-вашему, не мы с ним так поступили…
— Выбрось это из головы. Вы не ведали, что творили. И та женщина тоже. Когда мой племянник побежал с холма, он угодил прямиком в пасть змея. Не знаю уж, что хуже: наверх лезть или вниз падать. Но, видать, он ей понравился. Она не умывалась дня два, а потом пришла ко мне и сказала, что нашла его в петле, и все спрашивала: «Почему? Почему? Почему? Может, потому, что он потерял место в школе, — сказала она. — А может, потому, что скучал по жене и детям». И я не стал ей говорить, что просто он проснулся утром и увидел ее грязное лицо, грязное окно, грязные простыни, а может, еще свои грязные ногти… и понял, что он во чреве змея. — Джордж погрозил мне пальцем. — Помни, у тебя может быть шикарный дом, шикарный автомобиль и шикарная баба, ты можешь спать в чистой постели и все-таки быть во чреве змея…
