День сардины - [12]

Как на грех, Жилец был не один. С ним была настоящая жар-птица, вся золотая — золотые волосы, золотое платье, золотые чулки; столько золота, что я подивился, почему при ней нет охраны.

— Это что такое? — спросила моя старуха.

— Платье как у балерины, я ж тебе говорил.

— Да я не про то, глупый. Кто это?

— Его подружка.

— Подружка! — воскликнула она.

Мы подошли.

— Ага! — только и сказал Гарри. Он сидел на крыше каюты, чтобы удобнее было разговаривать с этой девчонкой.

— Удобно же ты устроился, — сказала моя старуха. — Я уж не говорю о вежливости — заставляешь свою подружку стоять, а сам сидишь.

— Она шла мимо и остановилась только на минутку, — сказал Гарри кротко.

— Но, похоже, решила здесь заночевать.

— Это вы бросьте, — сказала девчонка. — Я просто жду своего дружка.

— Нашла место, где ждать дружка, — сказала моя старуха.

— А почему бы и нет, если он развлекается на моторке, — сказала девчонка, тряхнув головой. — Только лучше бы ему поторопиться, не то я ему башку оторву, пускай с ней тогда развлекается.

Но моя старуха уже была на взводе.

— Веселенькая, история, — сказала она.

— Ах, извиняюсь, раз такое дело, — сказала девчонка и отошла.

— Пег, ты ужасно невоспитанная, — сказал Гарри.

— А ты ужасно неразборчивый.

— Ты что, ссориться пришла?

— Пришла тебя проведать… Давно уж пора…

— Ну иди проведай меня здесь, на катере.

И он протянул ей руки.

— Нет уж, спасибо, я лучше по трапу.

— Но у меня нет трапа.

— Тогда я останусь здесь. — Она поглядела вслед девчонке. — Балерина!

— И очень миленькая, — сказал он. — Иди сюда, Пег.

На этом я их оставил. Явился дружок той девчонки, и она ему дала жару. А потом они ушли, и я тоже поплелся следом.

Сперва я шел за ними, но скоро отстал и вернулся по пристани назад. Катерок легонько покачивался, и я слышал, как плещет вода между бортом и пристанью, но в каюте было темно. Еще стоял прилив, и мне видна была палуба. Что-то юркнуло за ящик для рыболовных снастей… Мышь. Я чувствовал себя совсем одиноким, покинутым. Значит, они помирились и ушли домой. Будут смеяться, устроят на радостях пир, а мне не хотелось быть третьим лишним. Я решил погреться немного у печки и спрыгнул на палубу. Было прохладно, тихо, и я уже хотел открыть дверь, как вдруг услышал шепот:

— Дома удобнее.

— Но ведь никто не придет.

— Здесь тесно.

— Ничего, это не помеха.

Слышно было, как скрипят доски. Я замер, и сердце у меня отчаянно билось. Мне хотелось вбежать в каюту. Но я не смог пошевельнуться. Не помню, о чем я тогда думал. Кажется, о том, что пора бы уж мне поумнеть, ведь этим все занимаются, и моя старуха, конечно, тоже — я сам тому доказательство. Иначе как мог я появиться на свет?

— Встань с колен, глупый, — сказала она.

— Клянусь, я тебя обожаю. И готов стоять так хоть всю жизнь.

— Не надо, — сказала она до того нежно, что у меня кровь в жилах застыла.

— Господи, — сказал я.

Катерок покачивался, а я думал о сардинах, которые прут в сети, как сотня локомотивов. И мне показалось, что я услышал, как она и Жилец бросились друг к другу — это было как взрыв, и я взлетел по лесенке, будто ошалевший кот. Я хотел убежать от звука поцелуя, но он настиг меня на бегу, и это был уже не звук. Этот поцелуй обволок меня, как влажный целлофановый пакет, и бесполезно было бежать или отбиваться — все равно мне от него никогда не избавиться.

II

1

Не хотел бы я во второй раз пережить эти два года. Я и вообще-то не любитель повторений, но интересно, что именно эти два года, от пятнадцати до семнадцати лет, мне особенно неприятно вспоминать. Следующий год — бессмысленные дурацкие выходки, когда чуть не дошло до убийства, когда я мучил себя и других, видел смерть — все это еще куда ни шло, пережить можно. Но меня бросает в дрожь при мысли об этих двух годах, от пятнадцати до семнадцати, и о медленной пытке на работе — я сменил шесть мест, и всюду был тупик. Именно тупик, мертвая пустота. Все эти люди — кто грузил уголь и кто был на побегушках, разносил мясо, управлял машиной, просто сидел или слонялся без дела, все равно, — все они были или мертвые, или же умирающие. А если кто-нибудь вдруг переломает мастеру ребра или, наоборот, с улыбкой тянет лямку — так это не в счет, потому что все равно этих тоже топчут; подонки, пустое место — вот они кто; побежденные, которые даже не успели начать борьбу. Ведь образование не только открывает дорогу в жизни, оно еще и отсеивает людей, как мелкое сито.

Слабое утешение — видеть узкую дырочку, сквозь которую тебя просеяли. Ну ладно, выходит, остается одно — надо упорно гнуть свою линию? Но в таком случае кто кого обманывает? Когда учишься ловко взваливать мешок себе на плечи, а высыпая уголь, подкидывать лишний, пустой, как только хозяйка отвернется, чтобы просмотреть счет, упорство никак нельзя считать достоинством. Оправдания нет. Ты подонок; образованный, конечно, умеешь считать, помусолишь карандаш, прикинешь, подведешь итог — ловкость рук. Но главное — для этого надо быть подонком. В наше время нет природных алмазов, а есть одна полированная дрянь.

Я работал с шофером, по имени Чарли, который накачивался самым дешевым пивом в нашем городе и, наверно, во всем мире. Он единственный из моих знакомых обладал даром телепатии. Стоило кому-нибудь в городе обмолвиться, что есть клуб, где только дряхлый, глухонемой и подслеповатый швейцар стоит на пути к забористому дешевому пиву, как Чарли уже там. И едва только в любую из пивных на десять миль окрест привезут бочковое пиво по шесть пенсов за пинту, он уже стучится в дверь первый, раньше всех, кто живет по соседству. Он клялся пивными, примечал дорогу по пивным, жил ради пивных и вечно боялся опоздать к открытию, как добрые католики боятся смертного греха. У него была жена и пятеро детей, но дома он любовью не занимался, потому что разве это любовь: нырнул в постель, а потом — сами понимаете, раз-два, и готово, через пять минут уже захрапел.