День Независимости. Часть 1 - [20]

— Уже установлено. Смерть наступила приблизительно между часом и часом двадцати ночи двадцать девятого числа. Погрешность невелика.

— Пулю извлекли?

— Странные вопросы вы задаете. Есть желание, можете получить.

Медик достал из кармана халата полиэтиленовый пакетик, в котором лежала деформированная округлая пуля.

«Стреляли из пистолета Макарова, — определил Сажин. — Вот только странно. В закрытом помещении пистолет издает оглушительный грохот. Но никто из опрошенных не упомянул про выстрелы… Убийца воспользовался глушителем?..»

— Возьмите, — он вернул обратно пакет. — Придет следователь и изымет по всей форме.

Он спешно зашагал к дверям, мечтая быстрее выбраться на свежий воздух.

7

Моздок. 29 апреля 15 ч. 00 мин.

Опрос жильцов примыкающих к общежитию домов, как Сажин и предполагал, ничего стоящего не дал. Того и следовало ожидать. Времена нынче смутные, с наступлением темноты люди опасались выходить на улицу. Никто ничего не видел и не слышал. Проснулись от воя мчавшихся пожарных машин, когда зарево, совсем как днем, освещало окрестности.

«Отрицательный результат — тоже результат», — внушал себе Сажин, расположившись с блокнотом в гостиничном номере. Паниковать рано, хотя время безвозвратно уходит, а с ним и шансы на быстрое раскрытие преступления.

Не выходила из головы ночная гулянка в двести десятой. Мужики пили заполночь, и пожар случился немногим позже. Очаг воспламенения — специалисты дали подтверждение — находился одновременно на втором и первом этажах…

Отбросить на минуту чеченский след и предположить, что подожгли пехотинцы? Разгоряченный ссорой со Степановым, Гошка переключается на собутыльников. Причина? Да обычная в пьянке: не так сказал, не так посмотрел или обделил, разливая спиртное. Фронтовики народ возбудимый; чуть что, не остановишь. Крыша едет у каждого второго, только у одних слегка, у других — до одури. Пока трезвый, пока никто не задевает, держит себя в рамках. Но стоит хлебнуть водки, и окаянная сбрасывает внутренние ограничители, затаенная агрессия вырывается наружу…

Так что, ссора летчика с «пехотой» могла иметь место, и не важно по какому поводу. Мог и Георгий нелестно отозваться о боевых качествах царицы полей. Могли и те напомнить, как летчики по ошибке утюжили своих.

Итак, вспыхивает ссора. «Пехотные» офицеры люди с гонором, затаив злость, решили выместить по-своему, и… не расчитали последствий?

Только никак не вяжется застреленный офицер. Зачем им убивать дежурного?.. Опять же, канистры… Если действовали в горячке, где-то надо было раздобыть бензин, а времени до пожара совсем в обрез. Или дежурный не давал внести канистры, тем подписав свой приговор? Бред сивой кобылы! Потому как получается, что убийцы действовали не спонтанно, а с холодным расчетом, и стреляли в него, скрывая следы, устраняя ненужного свидетеля. Первая пуля в грудь, контрольный выстрел в голову. Что, и глушитель с собой носили, вместе с личным оружием?

Если его догадки подтвердятся — в чем он сильно сомневался — дело можно передать в военную прокуратуру.

Но интуиция подсказывала: дело много сложнее и запутаннее, и придется съесть не один пуд соли, прежде чем развязажется узелок.

А пока час за часом, минута за минутой предстоит отследить последний день жильца комнаты Љ 210; выяснить, когда и где он сошелся с таинственными «пехотинцами», и что на самом деле произошло той ночью.

* * *

И снова госпиталь. Ожоговое отделение. Тесная палата на три койки, из которых занята пока одна. Та, что ближе к распахнутому окну.

На кровати лежит забинтованный, непонятного возраста человек, которому можно дать и тридцать, и все пятьдесят лет.

Обоженное лицо его багрово; на щеки, лоб и нос налеплены влажные марлевые тампоны. Растительности на голове не осталось: ни ресниц, ни бровей, ни волос. Одна фиолетовая прозрачная кожа. Своим видом и множеством бинтов человек чем-то напоминает уэлсовского невидимку.

— Нет… ничего… худого о… ребятах… — говорил он медленно, цедил из себя по слову, отдыхая после каждого, — … сказать не… могу.

— Кто жил в этой комнате? — спросил Сажин, сидя в накинутом на плечи халате в изголовье. На коленях его лежал раскрытый, исчерканный пометками, блокнот.

— Че…четверо… Лейтенант Соловьев… Григорий и еще трое… вертолетчиков… Только остальных… кроме него… дней пять не…видно… В Веденском ущелье с «чехами» запарка…

— Соловьев… А что он за человек?

— Гошка?

Обоженный летчик глубоко вздохнул и зашелся тяжелым надрывным кашлем. Сажин знал по истории болезни: кроме множественных поверхностных ожогов, у него пострадали дыхательные пути.

Время посещения строго ограничено. Лечащий врач выделил полковнику всего десять минут, и шесть из них прошли почти впустую. Еще немного, и — хочешь, не хочешь — палату придется покинуть. Над врачами он не властен.

Дверь от толчка отворилась, и в палату, возмущаясь, ворвался врач:

— Я же вас предупреждал! Все, на выход! Больному нужен абсолютный покой.

Сажин спорить не стал.

— Поправляйтесь, — поднялся он.

— Эй, вы… — окликнул его слабый голос. — В трав… в травматологии лежит Витька Измайлов. Он с Гошкой якшался. Переговори… с ним…