День народного единства - [28]

— Да.

— Даже если это будет твой последний полет?

— Последний полет. Почему?

— Все, что с нами случается, может случиться в последний раз.

— Я очень боюсь смерти!

— Вот смешной. Смерть — это самое естественное, что с тобой может случиться! Ты можешь никогда в жизни не заняться сексом. Никогда не увидеть море. Никогда не увидеть Солнце. Никогда не услышать пение птиц на рассвете. Но умрешь ты обязательно. Ты можешь даже ни разу не успеть съесть что-нибудь или попить воды. Потому что умрешь сразу же, после того, как родишься. Но умрешь. А давай пофантазируем, расшифруем это слово «умрёшь». У меня версия — это сокращенные два слова. Ум решает. Понял?

— Нет. Что ум решает?

— «Ум» — это ум. А «реш» — это решает. Это ум решает, что он умрет. И это вправду так. Он умрет. А ты — нет.

— А слово смерть, как тогда расшифровывается?

— Смешной ты, слово смерть никак не расшифровывается. Да и про «умрешь» я пошутил. Но не пошутил-пошутил. А пошутил. Понял?

— Нет. Давай пойдем вперед уже. А то я мерзнуть стал. Холодно. И снег коркой стал застывать на лице как гипсовая маска. Посмертная. Ха.

— Чувство юмора сохранивший, да откроются тебе все тайны! Я отведу тебя на край самой глубокой пропасти. И мы прыгнем с тобой вниз! Хороша идея. Ой, как мне нравится! Она ведь только что мне в голову пришла…

— Я не хочу.

— Верь мне.

— Я не буду. Я не смогу.

— Не бойся, я помогу тебе. Я столкну тебя в пропасть.

— Ты…

— Не надо, не благодари. Я знаю. Никто не сможет для тебя сделать больше, чем я. Ни одна живая душа. А может быть. Послушай. Меня осенило. А вдруг мы с тобой последние люди на Земле? Это так торжественно.

— Ты псих. Ты болен. Ты вовлек меня в какую-то непонятную мне игру и заставляешь играть по правилам, которые мне никто не объяснил. По чужим правилам.

— Послушай меня. О, ученик. Все что я тебе скажу, это моя версия. И только. Никого нельзя заставить играть по чужим правилам. Заставить играть тебя можно только по своим правилам. Как можно заставить играть по своим правилам, спросишь ты, если ты все время стремишься начать играть по чужим правилам. Сейчас по каким правилам ты стремишься играть?

— Ни по каким. Я просто хочу жить. Жить и все, любой ценой. Хоть чучелом, хоть тушкой. Пускай без высокой идеи. Пусть без великих свершений. Хочу и все. Буду есть, трахаться, пить алкоголь. Понял? Даже так. Лишь бы жить. Жить. Смерть меня страшит. Ужасает. Смерть — это небытие, я точно знаю.

— Заело твою пластинку. Ты мне все время, как только мы встретились, твердишь одно и то же, скучно. Но научиться летать и остаться в живых — невозможно. Это несовместимые вещи. Ты хоть одного человека живого знаешь, который умеет летать? Нет. Вот видишь. А от желания научиться летать, ты не можешь уже отказаться.

Я пошел дальше, обдумывая его слова, представляя себе, что я иду просто приговоренный к смерти, а он со мной просто исполнить приговор. Он все равно сделает это. Как бы я не сопротивлялся. Если я не пойду дальше, то сам исполню этот приговор. Замерзну насмерть. И найдут меня, превратившегося в глыбу снежную. Поставят в морозильную камеру, для эксперимента. А через четыреста лет научатся замороженных людей оживлять. И вот через четыреста лет я выхожу из стен лаборатории и вижу: звездолеты летают, летающие тарелки и мне предлагают просто слетать на Марс, на экскурсию. Я лечу на летающей тарелке к Космодрому. Сажусь в звездолет. Я почему-то один. Стюардессы нет. Одни роботы разносят соки и пластиковую еду. Я засыпаю. Просыпаюсь. Робот просит меня одеть легкий скафандр и шлем, для прогулки от космодрома до очередной летающей тарелки. В иллюминаторах красуется Красная планета. Хотя не фига она не красная. Почему-то белая. Спрашиваю у робота, почему Красная планета — белая? Он говорит металлическим голосом. Что за последние четыреста лет на планете Марс наступил ледниковый период и на поверхности царит вечная зима. Идет снег. Всегда только снег. Но это хорошо для индустрии туризма. Много открылось горнолыжных курортов, сказал робот. Я глянул в иллюминатор. Вот две планеты рядом с Марсом — это Фобос и Демос. Наверное. Меня попросили сесть в кресло и пристегнуться, но покурить почему-то разрешили и даже робот угостил сигаретой «Мальборо», которые за четыреста лет ни капельки не изменились ни на вкус, ни по внешнему виду. Я опять засыпаю. Сели. Примарсились. Так, наверное, это называется. Выхожу из звездолета. Один. Никто не встречает. Стоит автобус на воздушной подушке, наверное. Потому что шумит, и снег из-под него в разные стороны. Я захожу в автобус. Смотрю в окно. До горизонта — белая пустыня. И вдалеке — горы. Автобус подвез к подножию белой горы. Я сел на подъемник, и он отвез меня почти на верхушку. Я вышел и подумал. А лыжи где? И вдруг кто-то с меня шлем сзади снимает. Я думаю, на Марсе воздуха же нет. И теряю сознание, но не отключился, чувствую, кто-то меня по щекам бьет. Открываю глаза — гуру.

— Ты как на Марсе оказался?

— На каком… — начал было он и вдруг осекся.

Смотрит он все время в глаза. Как лампа, которую следователи НКВД должны были направлять в лицо подследственному.