День милосердия - [4]

Запутавшись в долгах, Печерников в этой сложной для него ситуации нашел «выход»: стал потаскивать дефицитные товары из перевозимых им коробок. И конечно же, по сигналу из магазина при первой же проверке попался. На дознании не запирался, чистосердечно рассказал, как это делал: по дороге с базы заезжал домой, осторожно вскрывал коробки, брал по несколько тюбиков помады или коробочек пудры из каждой, тару аккуратно заклеивал и вез в магазин. Бабушка подтвердила частые его заезды домой и возню с коробками. Помаду и пудру он продавал возле магазинов, частично дарил знакомым, за что они доставали ему жевательную резинку (резинку он не жевал, а коллекционировал). Стоимость похищенного товара в размере двухсот шестидесяти девяти рублей трех копеек была им полностью возмещена до возбуждения дела. Бабушка откладывала на свои похороны, вот эти, «похоронные», деньги и пошли на возмещение ущерба.

То, что преступление Печерникова будет квалифицировано по части I статьи 92, было для Николая Александровича очевидно: «Присвоение либо растрата государственного или общественного имущества, вверенного виновному, а равно завладение с корыстной целью государственным или общественным имуществом путем злоупотребления должностного лица своим служебным положением» — так гласила статья. Максимальное наказание — лишение свободы на срок до четырех лет...

Печерников от жалоб, заявлений, вообще от выступления отказался, мотнув низко опущенной головой. Николай Александрович открыл было рот, чтобы предоставить слово прокурору, но защитник вскинул палец и из вороха бумажек извлек какой-то документ.

— Прошу приобщить к делу, —-сказал он, помахивая листочком. — Похоронка, полученная Анной Тимофеевной, бабушкой обвиняемого. В сорок третьем году она потеряла мужа, и на ее руках остались две малолетние дочери, ее собственная мать-старуха и отец погибшего мужа, инвалид третьей группы.

Он передал похоронку Николаю Александровичу. Потрепанная, стершаяся на сгибах бумажка, траурная кайма, серое, казенное слово «Извещение» и выцветшая от времени запись фиолетовыми чернилами «Деревня Иван Устинович». После слова «похоронен» стояло жирное тире, и у самого края, уже другим почерком — ломаным, похожим на детский, — было приписано «Донец».

То, что дразнило память и никак не вспоминалось, вдруг вспомнилось разом, в мельчайших подробностях, ошеломив и смутив Николая Александровича. Судебное разбирательство пошло как бы само по себе, а он перенесся мыслями, памятью в иные времена, в иные дали.

3

Стояли знойные дни июля. Берег реки и прибрежная полоса степи были выжжены солнцем и войною, катившей свой гибельный вал уже в четвертый раз по одному и тому же месту. Бугристая левобережная низинная земля, в которую вкопалась на скорую руку пехота, была испещрена воронками, перемята гусеницами, припорошена гарью. Еще вчера полк Фомина был на том берегу, а сегодня снова надо готовить людей к атаке, чтобы отбить у немцев оставленные позиции.

На склоне холма, в полукилометре от передовых цепей, в штабном блиндаже, поспешно расчищаемом от завалов четырьмя солдатами, командир полка Фомин совещался с комбатами и замполитами, ставил задачи, уточнял время. Батальон Николая Александровича должен был обеспечить полк подручными средствами для переправы. Николай Александрович сразу же по телефону связался с саперами, но ни в дивизии, ни в армии ничем помочь не могли — где-то южнее готовился главный удар, и все средства стягивались туда. Доски, бревна, плетни, жерди, ставни с окрестных хуторов, связки хвороста, разбитые лодки— все, что использовал полк во время недавнего форсирования, было брошено на том берегу или унесено течением. Времени на размышления почти не оставалось — к утру полк должен был во что бы то ни стало перебраться на западный берег.

Николай Александрович доложил Фомину о положении, надеясь если не на помощь, то хотя бы на сочувствие. Фомин, обычно спокойный, сдержанный, выругался в сердцах и, отводя глаза, сказал: «Переправа за тобой. Ищи где хочешь, хоть под землей».

Где ползком, от воронки к воронке, вдоль ровиков, промытых вешними водами, где короткими перебежками, прячась за уцелевшие кусты, Николай Александрович вернулся в расположение батальона и тотчас отправил связного Алешу за ротными.

КП батальона располагался в широкой воронке, к ней с трех сторон сходились неглубокие траншеи, отрытые бог знает когда и кем. Земляной вал был усилен с западной стороны, превращен в бруствер, на дне коробился втоптанный в глину хворост. Прикрывшись ладонью, узкоплечий связист Иван Деревня монотонно бубнил что-то в трубку, добиваясь связи. Рядом с ним на земле валялись катушки с проводом и бечевкой, ящики с батареями, вещмешок, трофейный рожковый автомат.

В ожидании ротных Николай Александрович решил получше изучить правый берег. Выглянув за бруствер, он схватился за бинокль. По реке течением несло плоскодонную баржу. На ней вповал, задрав ноги, лежали лошади — отчетливо видны были черные пятна запекшейся крови на вздувшихся боках, рваные раны, оскаленные морды, остекленевшие глаза. Несколько секунд он потерял, прежде чем сообразил, как важна для полка эта невесть откуда взявшаяся баржа. Еще несколько секунд было упущено, пока до него дошло, что баржа уплывает и ее надо ловить немедленно. Две-три секунды потратил сам связист, пока уразумел, что требует от него комбат. И только после всей этой томительно долгой возни со стягиванием сапог, с выкладыванием документов, с торопливым разматыванием бечевки, с поисками финки и первыми, осторожными попытками выбраться из воронки начался отсчет «чистого» времени, последних двух десятков минут жизни Ивана Устиновича Деревни.