День милосердия - [5]

Когда связист наконец выполз на бруствер и ловко, то полуприсядкой, то кубарем, покатился к реке, Николай Александрович подумал, что, наверное, есть какая-то судьба со знаком плюс к нему, Николаю Александровичу: ведь выгляни он минутой-другой позднее, и баржа скрылась бы за поворотом реки...

4

Но теперь, в зале суда, глядя на понуро стоящего Печерникова и видя перед собой плывущего к барже связиста, Николай Александрович вдруг ощутил, как некоей неведомой, но прочной связью соединились воедино то, давнее, и это, нынешнее, — соединились той самой бечевой, один конец которой связист Деревня успел привязать к барже. Да, благосклонность судьбы к нему, Николаю Александровичу, и еще ко многим таким же счастливчикам ниспослана была в тот день не даром, не просто так — взамен была потребована жизнь связиста. И именно с того самого момента, как погрузился безвозвратно в мутные воды Донца Иван Устиновнч Деревня, определилось дальнейшее существование многих и многих людей, в том числе и родственников Ивана Деревни, и самого Николая Александровича со всей его впоследствии разросшейся семьей... Но ясно и другое: шла война, страшная война — были жертвы, огромные жертвы. Погиб связист, погибли еще тысячи людей, с которыми Николай Александрович воевал бок о бок. У него нет оснований в чем-либо упрекать себя или испытывать угрызения совести. Ведь и он мог с той же степенью вероятности остаться в степях Украины, предгорьях Карпат или на улицах Будапешта.

«Можно подумать, что этот Печерников приходится мне родственником», — подумал он, откидываясь на высокую спинку судейского кресла. Заседание, вышедшее было из-под его контроля, снова вошло в четкий деловой ритм. Разбирательство приближалось к завершающей фазе: задавались последние уточняющие вопросы, делались заявления, давались справки.

— Скажите, Печерников, вы не состоите на специальном медицинском учете? — спросил прокурор Мончиков.

Печерников тупо посмотрел на него, вяло пожал плечами.

— Да или нет? — подхлестнул Мончиков.

— Нет, — чуть слышно ответил Печерников, ковыряя ключом трибуну.

— Громче! Ты что, не завтракал? — не выдержал Мончиков. — Громче! И не трогай трибуну. Руки! Руки убери!

Печерников вытянул руки по швам, ключи упали на пол. Он наклонился поднять их, но оступился, потерял равновесие и растянулся боком у подножки трибуны. В зале раздались смешки. Николай Александрович постучал карандашом по столу, призывая к порядку.

— Можете сесть, Печерников, — сказал он, испытывая раздражение из-за неловкости обвиняемого.

Печерников, прихрамывая, вернулся на свое место в первом ряду.

Глядя, как Печерников, морщась, растирает ушибленное колено, Николай Александрович вдруг снова почувствовал легкое замешательство — чем-то этот парнишка напомнил ему давнее, почти забытое. Что-то знакомое померещилось в движениях руки Печерникова, в этих полусогнутых пальцах, в тонкой, неестественно согнутой кисти. В зале возникла томительная пауза. Николай Александрович встретился с хмуро-вопросительным взглядом Мончикова и почему-то вспотел.

— Позволите? — чуть надменно спросил Мончиков и, не дожидаясь позволения, встал, выпятил грудь, подобрал живот. Его серые навыкате глаза как бы затвердели, застыли, отгораживая то, что приводило в действие его аргументированную мысль, которая вот-вот должна была излиться в веское и столь же твердое слово, от окружающего мира, от всяческих случайных или умышленных нежелательных воздействий.

Николай Александрович кивнул немного запоздало, мыслями он был далеко. Память упорно восстанавливала, штрих за штрихом, внешность Ивана Устиновича Деревни: вот он, сухощавый, веснушчатый, с диковатыми рыжими глазами, в которых смешались отчаянная решимость и предчувствие обреченности. Сутулая костистая спина, гимнастерка в белых разводьях выступившей соли, руки с полусогнутыми пальцами проворно распутывают перехлестнувшуюся на катушке бечеву. Руки! Вспомнилось! Так же неестественно повернутые кисти, по-детски тонкие, так же полусогнуты пальцы... «Ничо, ничо», — отрывисто повторяет связист, то выныривая головой над бруствером, чтобы взглянуть на баржу, то снова сгибаясь над проклятой бечевой. «Ничо, ничо, успеваю». — «А плавать-то умеешь?» — спрашивает Николай Александрович. «Мало-мало могу...» И потом, когда связист побежал, покатился к воде и с трех высот западного сумеречного берега застучали немецкие пулеметы, Николай Александрович (вспомнилось и это!), стиснув рукою глаза, уткнулся в землю, вдруг затрясся почти истерически. Он точно помнит, что слез не было, он не плакал, но в глазах почему-то все мутилось и мерцало, и он плохо видел, что происходит там, на реке. Бечева быстро, рывками сматывалась с катушки и уходила за бруствер. Потом она плавно натянулась, врезалась в земляной вал, напружинилась. Николаю Александровичу пришлось чуть стравить ее, поднырнуть под нее спиной, а ногами изо всех сил упереться в катушку. Отжимаясь всем телом и перехватывая бечеву руками, он медленно, по сантиметрам, стал подтягивать баржу к берегу. Кожа на ладонях стерлась до крови, он вынул пистолет и стал наматывать бечеву на ствол, переворачивая пистолет то так, то этак, захватывая концом ствола все новые и новые витки. Наконец появился приползший с правого фланга связной Алеша — вдвоем дело пошло быстрее, и баржу вскоре прибило к берегу метрах в двухстах от комбатовской воронки. Стрельба утихла. Долго, пока совсем не стемнело, следили они за баржей, но ни в воде, возле баржи, ни на самой барже не заметили никакого движения — лишь раздерганные пулями лошадиные туши безжизненно чернели на фоне светлой от закатного неба воды.