День Литературы, 2008 № 11 (147) - [4]

Оттого наибольший резонанс в массовом сознании имеет не текст, а перформанс. Быть увиденным и запомненным важнее, чем быть услышанным и понятым. Условный рефлекс как канал связи с реальностью надёжнее второй сигнальной системы, связанной со словом. Классический пример прямого воздействия на зрителя – известная провокация Олега Кулика, в голом виде изображавшего собаку. Художник-концептуалист, публично сложивший с себя человеческий образ, через учинённый скандал вошёл в силу и славу. Провокатор и скандалист прочно занял первое место в рейтинге культурных героев современности. Собака Кулика, ментальный клон собаки Павлова, как сторожевой пёс охраняет мёртвую зону искусства, зону особого эпистемологического режима. Оставь всякий смысл, сюда входящий.

Скандал явочным порядком установился в информационном обществе как норма массовой коммуникации и мера её успешности. Чтобы иметь возможность высказаться и быть услышанным, нужно любой ценой привлечь к себе внимание. И здесь таится ловушка метода. Чтобы продвинуть мессидж (сообщение), нужен имидж (медийный образ), но имидж сам становится мессиджем. Скандал вокруг явления замещает само явление. Круг обращения информации замкнулся, оставив смысл за горизонтом медийного события. Скандал – лёгкий способ добиться успеха ценой потери.

Новые стратегии власти неразрывно связаны с информационной революцией и определяются ею. Система неуязвима для критики, потому что репрезентирует компрометирующие материалы как естественные экскременты политической деятельности. Всё тайное, что обнаружено, тем самым как бы оказывается снаружи, вне ответственности власти. Скандал – превентивный взрыв, разряжающий опасный потенциал на подступах к событию. Беспредел в СМИ надёжнее блокирует дух сопротивления, чем контроль или запрет. Где лучше всего спрятать лист? В лесу. А труп? На поле боя. А истину? В средствах массовой информации. В Интернете. Где она, разложенная по полочкам и ячейкам, утрачивает креативный потенциал и редуцируется в базу данных. Кажется, именно Интернет имел в виду Николай Гумилев, когда пророчил о смерти слова:

И, как пчёлы в улье опустелом,

Дурно пахнут мёртвые слова.

Круговорот информации в технологической среде происходит таким образом, что при дистилляции и перегонке по каналам связи её сокровенный смысл теряется. Передаётся только значение. Живая вода превращается в мёртвую. Она утоляет жажду впечатлений, но сушит душу.

Что не так в литературе? Пожалуй, всё так. Именно потому, что от литературы больше никто не ждёт откровения, для писателя открываются новые перспективы. Это отнюдь не парадокс. Дорога в никуда, если хватит мужества пройти её до конца, единственный верный путь к недостижимой цели – к самому себе. Власть более не нуждается в литераторах (ей достаточно имиджмейкеров), а толпа поклоняется другим кумирам. Разжалованный и разлюбленный, писатель опущен на землю и отпущен на свободу. Чтобы начать с азов. Чтобы заново обрести власть над словом. И взять на себя связанную с ней ответственность. Категорический императив Канта Толстой переформатировал в этический констатив: не могу молчать! Миссия писателя невыполнима, но её никто не отменял. Пусть в мире информации торжествует цифра, человек берёт собственное бытие не числом, а словом. То, что есть, есть настолько, насколько оно осознано и осмыслено. И тут без писателя никак.

Быть сказанным – необходимость для слова. Быть услышанным – необходимость для писателя. Речь не о признании, хотя непризнанный гений такой же трагический парадокс, как незримый свет. Текст, существующий только как факт словесности, – кость, брошенная собаке Кулика. Только отозвавшееся слово исполняется смыслом.

Писатель подбирает слова, обкатанные в речи до семантической гладкости, и выстраивает их в текст в таком порядке, чтобы они не имели никакого значения, кроме стоящего за ними смысла. И последние слова станут первыми... Чтобы быть услышанным, надо умолчать о главном таким образом, чтобы это умолчание не оставляло читателю иного выбора, как самому решиться на смыслопорождающее усилие.

Главное в писателе – не божественное вдохновение, а человеческое, слишком человеческое, предельно человеческое переживание жизни. Костяк всякого стоящего текста – два перекрещивающихся экзистенциальных вектора: морального долга и свободы воли. Слово, распятое на этом этическом кресте, на лобном месте мысли, умрёт в муках, сойдёт в ад немоты и воскреснет во истине. А если не воскреснет, значит, позыв к слову был ложным.

Дело писателя – литература. А что это такое – каждый решает для себя сам. На свой страх и риск. Отвечая сполна за каждое слово.

Ольга Васильева О "РУССКИХ МАЛЬЧИКАХ"

Владимир Чугунов. Русские мальчики. Журнал "ВЕРТИКАЛЬ – XXI", №№ 21-22. Нижний Новгород, 2008.

Название книги Владимира Чугунова взято из Достоевского. Это не случайно. Сделана заявка на идеологический роман. Но если о жанре "Русских мальчиков" можно поспорить, то определение "идеологический" вполне подходит к этому произведению. Перед нами – по крайней мере, один из того множества "оригинальных русских мальчиков", которые "только и делают", что говорят и размышляют о вековечных вопросах. Вот о чём книга. Виток спирали, повторяющий в новом повороте времени старые темы. Но "старые" не в смысле "изношенные и надоевшие", а скорее, приближённые к библейской "ветхости"-вечности. Одно и то же тревожит человека, как только сознание просыпается в нём: рождение, жизнь, путь, смерть. Это вехи человеческого труда и восхождения или расслабления и падения.