День Литературы, 2002 № 11 (075) - [6]

Мандельштам любит примерять на себя экстаз власти в той или иной культуре, вживаясь в душу не только русского, но и католика, грека или какого-нибудь офицера Антанты. Вот как Мандельштам поет славу католическому Риму:

Поговорим о Риме — дивный град!

Он утвердился купола победой.

Послушаем апостольское credо:

Несется пыль, и радуги висят.

А теперь он воспевает православную (греческую) державность:

Вот дароносица, как солнце золотое,

Повисла в воздухе — великолепный миг.

Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:

Взят в руки целый мир, как яблоко простое.

Вот Мандельштам даже примеряет на себя шотландские ценности:

Я не слыхал рассказов Оссиана,

Не пробовал старинного вина;

Зачем же мне мерещится поляна,

Шотландии кровавая луна?

Однако во всех этих стихотворениях после мажорного начала следует снижение и приземление; Мандельштам, выражаясь современным жаргоном, "опускает" каждую из осваиваемых им культур, намекая на ее кратковременность в сравнении с долгой жизнью еврейства. Точно так же, разумеется, он поступает и по отношению к культуре русской — с ней-то это "опускание" проделывается наибольшее количество раз, наиболее тщательно. Я не буду перегружать эту статью примерами: их слишком много. Но вот небезызвестное стихотворение Мандельштама о русском солдате, датированное декабрем 1914 года:

В белом раю лежит богатырь:

Пахарь войны, пожилой мужик.

В серых глазах мировая ширь:

Великорусский державный лик.

Только святые умеют так

В благоуханном гробу лежать:

Выпростав руки, блаженства в знак.

Славу свою и покой вкушать.

Разве Россия не белый рай

И не веселые нашим сны?

Радуйся, ратник, не умирай:

Внуки и правнуки спасены!

Тут ирония, конечно же, убийственная: "Только святые умеют так // В благоуханном гробу лежать". Иронизирует поэт прежде всего над русской воинской доблестью — я вообще не знаю ни одного русскоязычного литератора-еврея, который бы не прошелся на эту тему. Мандельштамовский "чудо-богатырь в гробу" — из той же серии. И опять мы можем понять евреев: если мы согласны с тем, что русский народ когда-то исчезнет, то мы должны согласиться и с тем, что это произойдет скорее всего после крупного военного поражения. И никакие суворовские традиции не помогут, как не помогла в свое время ассирийцам еще живая память о былых ассирийских же триумфах...

... Да, мы это знаем — что мы, русские, исчезнем, — но знаем мы и слова греческого Евангелия: "Соблазн должен прийти в мир, но горе тому, через кого он придет". Русские должны погибнуть, но горе и позор тем, кто спешит нас хоронить или злорадствовать о нашей гибели. При том, что поражение России не состоится еще несколько веков, такое преждевременное злорадство говорит просто о недалекости русскоязычных евреев-литераторов. Увы, принадлежность к древнему народу отнюдь не страхует от глупости литературной, как, кстати, и от глупости чисто житейской...

Теперь несколько слов о С.С.Аверинцеве. Для примера его "научных изысканий" сошлюсь на уже упомянутое его предисловие к двухтомнику Мандельштама 1990 года. На стр. 39 Аверинцев, вслед за Н.Я.Мандельштам, совершенно серьезно рассуждает о том, чем гибель Иерусалима отличалась от гибели Санкт-Петербурга. Но ведь, простите, ни Петербург, ни Иерусалим не погибли, оба города существуют! Столица ассирийской империи Ниневия исчезла, так же как и города Вавилона сегодня, действительно, нет, просто физически нет на земле (остались только восстановленные для туристов развалины), а Петербург и Иерусалим существуют. Тем не менее, Аверинцев "подводит теоретическую базу". Большинство остальных трудов Аверинцева написаны сходным методом, в указанном же предисловии особенно обилен разбор С. Аверинцева вокруг двух наиболее известных стихотворений Мандельштама — "Мы живем, под собою не чуя страны" и "За гремучую доблесть грядущих веков".

Несколько слов об этих стихах скажу и я. Стихотворение "За грядущую доблесть", по-моему, прямо комично: Мандельштам думает, что пишет на века! (Для "грядущих веков"). А ведь вряд ли столь долго будет длиться ослепление России, временно потерявшей способность отличать лекарство от яда и литературу русскую от антирусской. Если в России начнётся, наконец, давно назревшее возрождение, то оно будет сопровождаться чисткой нашей культуры, из которой и будут удалены Мандельштам и ему подобные. Если же в обозримом будущем не начнётся, то Россию и русский язык ждет гибель, и значит, Мандельштам опять становится никому не нужным...

Это все, что я могу сказать о стихотворении "За гремучую доблесть". Что касается знаменитого Манделыптамовского выпада против "кремлевского горца", то это, и впрямь, был поступок борца, возможно, впрочем, внушенный все той же Ахматовой. Она и Мандельштам были особенно близки сразу после революции семнадцатого, но их связь продолжалась и позднее, до самого ареста Мандельштама. Свои отношения поэт и поэтесса использовали, чтобы подогревать интерес к себе окружающих ("Любовники они или нет?"). Ахматова продолжала эту игру в своих воспоминаниях "Листки из дневника (О Мандельштаме)" ("Вопросы литературы", 1988, №2). Читаем: "После некоторых колебаний решаюсь вспомнить в этих записках, что мне пришлось объяснить Осипу, что нам не следует так часто встречаться, что может дать людям материал для превратного толкования наших отношений. После этого, примерно в марте 1918 г., Мандельштам исчез" (с. 195-196).