День красных маков - [100]

– Вряд ли он сейчас так считает.

Оба молчали, осмысливая услышанное.

– Я вот о чём думаю, Майлз. Как ты думаешь, молитвы должны быть конкретными, например, «Господь, пошли вспышку молнии, чтобы этот сукин сын свалился с меня», или можно обойтись общими словами, и тот, кому ты молишься, поймёт, что тебе нужно? Надо бы подумать об этом. Я читала статью под названием: «Все ли молятся?», и вывод был, что не все. Я не согласна. Правда, не согласна. Мне кажется, все, верующие и неверующие, в определённых обстоятельствах хоть раз молились. Что остаётся в минуту абсолютного, чёрного, беспросветного отчаяния, когда надежда только на одно – что из мрака тебе протянут руку, пошлют слабый луч надежды?

– Во всяком случае, все, кого я встречал, конечно же, молились. Называй это как хочешь – просьбами, мольбами, но, по большому счёту, все молятся, когда окажутся в тяжёлой ситуации и поверят, что есть кто-то, кто услышит их молитвы… Ты дрожишь, Поппи, тебе холодно?

– Нет, мне не холодно. Здесь другое. Как бы мне ни было тепло, когда я говорю или думаю об этом, мне холодно внутри, и я никак не могу согреться.

Майлз сглотнул тяжёлый ком в горле. Бедная Поппи, прекрасная Поппи…

В квартире Термитов было душно; прежде чем поставить ноутбук на колени, Майлз расстегнул воротник. Жара стояла невыносимая. Несмотря на тёплую погоду, отопление не выключили. Он вытянул длинные ноги далеко за пределы кресла и беглым взглядом окинул комнату; каждая деталь напоминала о Поппи. Яркая, светлая комната, полная странных, причудливых вещей. На камине стояла свадебная фотография – нарядные новобрачные через соломинку тянули из одного стакана портер. Вид у них был счастливый.

Мартин, босой и небритый, шлёпнулся рядом на диван. Его глаза покраснели и опухли – то ли от слёз, то ли от болезни. Тренировочные штаны были заляпаны едой, несвежая футболка с надписью «Херрик»[10] измята, словно в ней спали; она пахла по#том и выдохшимся пивом. Очевидно, он не слишком хорошо себя чувствовал.

– Хотите выпить? – он характерно щёлкнул себя по горлу, чтобы Майлз догадался – в виду явно имеются не чай и не кофе.

– Нет, спасибо.

– Ну ладно.

Майлз отметил его саркастичный тон; нет смысла брать интервью у человека, который агрессивен, не расположен к общению или слишком пьян.

– Как вы, Мартин?

– Лучше некуда, Майлз.

– Мартин, если вы сейчас не настроены на диалог, может быть, я зайду в другой раз? У вас несчастный вид.

Мартин молчал и, запустив пальцы в волосы, чесал голову; зарывшись в ковёр пальцами ног, он кусал губу.

– Да, Майлз, у меня несчастный вид. По сути, я и сам несчастен. Это кошмар наяву. Каждую ночь я закрываю глаза, сидя на кровати… да, знаете что? Я боюсь лечь – смешно, правда? Я засыпаю и тут же просыпаюсь, потому что не могу понять, дома ли я, в своей кровати, или всё ещё там. Я боюсь спать. Стараюсь вздремнуть в течение дня, чтобы проснуться при свете, тогда не так страшно; но это сложно. Не выспишься как следует, и заняться нечем, это сильно сбивает с толку. Я боюсь несуществующего – как мне с этим бороться? Это не монстр в шкафу и не паук в ванной, а нечто неощутимое, что нельзя найти, чему нельзя противостоять, от чего нельзя избавиться. Я боюсь того, что уже случилось, того, что бессилен предотвратить. Я до смерти боюсь воспоминаний; что же я могу сделать? Ничего, чёрт возьми! Да, Майлз, я злюсь. Я спрашиваю – почему я? Не то чтобы я желал этого кому-то другому, я чувствую злость и вину, почему Аарон и его семья не могут жить и злиться? Почему убили его, а не меня? Кто сделал этот выбор?

– Не знаю, Мартин. Есть люди, с которыми вы можете поговорить…

– Да, да, знаю; очень дружелюбные, замечательные люди. Но, по правде говоря, никто не может помочь мне, Майлз, потому что только я могу с этим справиться. Никакой добрый дядя не спасёт меня арт-терапией или рекомендацией завести дневник плохих снов; здоровенная же выйдет книга, мать её!

– Но эти люди учились, они знают, что делать, Мартин, может быть, стоит…

Резкая критика Мартина снова оборвала добрые намерения Майлза.

– Я слышал про тех, кто вернулся с фронта и спятил. Им пришлось видеть и делать то, что свело их с ума. Но я думал – я не такой. Я думал, я сильнее, спокойнее, я смогу справиться. Это сложно объяснить… дело не в том, как они изменили меня физически, хотя всё, что они со мной сделали, было очень мерзко; но они изменили меня ещё и как личность – теперь я по-другому ощущаю себя, по-другому думаю. Может быть, окружающие этого не видят, но я чувствую себя… не могу подобрать слово… дёрганым. Я всегда был уверен, что смогу позаботиться о себе и, если будет нужно, защитить Поппи. Я всегда был относительно здоров, но лишь поскольку жил там, где жил. Все местные недоумки и сорвиголовы – люди, с которыми я учился в школе, или родственники моих знакомых. Я чувствовал себя защищённым, неуязвимым, если хотите. Но с тех пор, как вернулся, я постоянно оглядываюсь и жду страшного. Я не отвечаю на телефонные звонки, на звонки в дверь, я прячусь. Я заваривал чай, и у меня так тряслись руки, что я не мог налить воду из чайника. Это сделало меня ещё слабее, ещё нервознее; я в порочном кругу.