День и ночь, 2007 № 11–12 - [51]

Когда началась война в Ираке, Ахмед выходил в ночную смену. Тщательно выбрившись, парень набриолинил волосы, и надел на указательный палец левой руки золотой перстень.

— Жалко, что у нас не покупают шаурму американцы, — мрачно сказал ему вместо приветствия Саид, пиливший огромный кусок мяса, — ох, как жалко…

— Конечно, я расстроен, — подумав, ответил Ахмед, — потому что я не люблю страданий, крови и смерти. Но в политику лезть не хочу. Не по душе мне все этого.

— А чего ты хочешь? — враждебно спросил молдаванин, зять Махмуда, который, как и все местные в подобных случаях, стал большим арабом, чем настоящий араб. — Устроиться в «МакДональдс» на четверть ставки?

— Нет, — аккуратно нарезая лук, ответил Ахмед. — Я хочу получить диплом, жениться на красивой девушке, с которой познакомился здесь два дня назад, и остаться жить в Молдавии. Я буду врачом.

— То есть, пусть американцы нападают на нас и убивают всех, кого захотят? — угрюмо уточнил Саид.

— Нет, — удивился Ахмед, — с чего ты взял? Разве я говорил так? Я сказал, что расстроен.

— И тебе не хочется убить американца? — уточнил Саид.

— Какого американца? — не понял Ахмед. — Я могу хотеть убить американца, который сделал мне что-нибудь плохое. Но поскольку я не знаю ни одного американца, как я могу хотеть его убить? Как вообще можно желать убить нечто, абстракцию?

— Студент, — с неодобрительной ухмылкой сказал Сержиу, — философ…

— Медик, — робко поправил его Ахмед.

Все это, — и ночная смена, и жар от мяса для шаурмы, и волосатые руки коллег по работе, — начинало нагонять на него уныние. Некоторое время мужчины молча резали овощи, и мясо, а высокий афганец, молчавший все время, выдавал покупателям шаурму через окошечко. Лоб Саида покрылся мелкими капельками: как бутылка пива в телевизионной рекламе.

— Да поймите же вы, — жалобно объяснил Ахмед, — я против войны. Не люблю я Америку. Но что мне толку взять да и убить какого-нибудь американца, который такой же человек как я: только на учебу гамбургерами зарабатывает, а не шаурмой.

— В «МакДональдсе» нет ни одного рабочего-американца, — возразил, глядя в стенку, Сержиу, — только местные. И работают они за копейки. Американцы их эксплуатируют.

— Ты сам мне говорил, что Махмуд платит нам меньше того, что мы зарабатываем, — начал спорить Ахмед, и кружочки лука у него получали все кривее и кривее, — значит, и он нас эксплуатирует?

— Ты хочешь сказать, что мой родственник Махмуд — американец? — побледнел Сержиу.

— Да вовсе не это я хочу сказать, — в отчаянии всплеснул руками Ахмед. — И что вы сегодня слова мои перевираете?!

— Махмуд, — вмешался в спор Саид, — нас не эксплуатирует, потому что он наш единоверец и дает нам возможность заработать, пока мы вдали от родины.

— Получается, — не сдавался Ахмед, — что и американцы дают местным заработать, пусть и немного, да, к тому же, они ведь тоже единоверцы. Христиане.

— Как не отсох твой язык говорить все это сегодня? — задумчиво спросил Саид, насаживая на вертел новую порцию мяса.

— Я против войны, — устало заключил Ахмед, — мне не нравятся их военные, но я не имею ничего против какого-то американца, который сейчас режет лук в забегаловке, и вспотел из-за глупого спора с другим глупым американцем. Который, может, убеждает моего американца в том, что нужно обязательно убить араба. И вот этот американец, тот, что мой, уставший, режет лук, и говорит напарнику: слушай, что тебе сделал этот Ахмед, который сейчас режет лук, как и я. Ахмед плохой, ты убей его, — говорит злой американец. Вот глупый.

Огни парка, разбитого напротив киоска, перевернулись, и Ахмед очень удивился. Потом он умер. Саид вытащил из спины парня тесак, и плюнул на тело:

— Значит, я, по-твоему, глупый американец?! Собака.

— Саид, — спокойно заговорил тощий высокий афганец, и все удивились, — Саид, он вовсе не это хотел сказать.

— Вот уж ни…

— Но раз уж, — спокойно повернулся суданец к Саиду, перебив того, — ты это сделал, то, будь добр, вынеси тело несчастного в подсобку, заверни в ковер, и вывези куда-нибудь, где его можно сжечь. Не думаю, что местная полиция его хватится.

Саид, глядя в пронзительно — мудрые глаза афганца, растерялся. Растерялись и все остальные.

— Да, и еще, — остановил их афганец. — Вымойте пол.

— Кровь Ахмеда в огурцы попала, — недовольно сказал Сержиу, — придется выкидывать…

Афганец улыбнулся:

— Оставь. Все равно здесь в хорошей шаурме никто толком не разбирается.

* * *

— Примите и распишитесь, — широко улыбнулся Петреску, внося телевизор в комнатушку ограбленной балерины.

Та только ахнула. Отказавшись от скромного угощения (нужно быть в форме, говорила, краснея, балерина, но Сергей понимал, что денег на хорошую еду у нее попросту нет), лейтенант Петреску решил обойти дом.

Полуразрушенная пятиэтажка была окружена тополями: они как раз цвели, и из-за пуха трудно было смотреть. Сощурившись, Петреску спустился на четвертый этаж (балерина жила на пятом) и прошел в общую кухню. Под ботинком что-то сочно лопнуло. Беззвучно выругавшись, Петреску отошел подальше от стены: по ней ползали несколько жирных тараканов, один из которых, спустившись на пол, и попал под ноги лейтенанту. На черной от копоти плите стояла кастрюля, в которой зарождалась новая жизнь. Видимо, ее, с остатками пищи, забыл здесь кто-то из пьяных обитателей дома. И забыл давно. Приподняв крышку (пришлось обернуть пальцы носовым платком) Петреску поморщился и отошел от плиты. Впечатлительному лейтенанту почудилось, что, должно быть, таким и должен быть ад. Никакого дьявола, никакого скрежета зубовного. Просто жара, июнь, заброшенная коммунальная кухня заброшенного дома для люмпен-пролетариев, молчаливые тараканы, тополиный пух. И гнетущая тишина.