День и ночь, 2007 № 11–12 - [53]

— Мне нравится, как долго ты делаешь это, — ластилась к нему девушка, облизывая пальцы, — я успеваю кончить несколько раз. А на остальное — плевать.

И смеялась, когда Константин, изнемогший от бесплодной работы, жары, семьи, подчиненных, Кишинева, жизни, всего, в конце концов, шептал ей:

— Наталья. Кожа твоя бела, как зерна молодой кукурузы, и сочна, как зерна молодой кукурузы. Волосы твои между ног вьются, как мягкий ворс на молодом початке. Я обдеру зубами тебя, мой початок, я прожую твою молочную плоть. Тело твое…

И вжимал в нее бедра. Тогда она запрокидывалась, крепко прижимала его голову к груди, и начинала биться. В такие моменты Танасе забывал, что девушка может его искусать, и тогда дома не миновать скандала. Плевать. Ему было плевать. Константин даже подумывал о разводе. Не сейчас. Чуть позже, когда можно будет оставить службу. Но Наталье об этом не говорил: директор СИБа прекрасно понимал, что девушка поднимет его на смех. Он ей был нужен как любовник. А она ему нужна была вся.

— Ну и сравнения, — Наталья лежала на боку рядом с отдыхавшим Константином, — ну ты и поэт.

— Практически Павич, — усмехался, отдуваясь, Константин.

И по беспечному блеску глаз любовницы понимал, что той упомянутая им фамилия ничего не говорит. Она вообще ничего, кроме газет, не читала. Это ему даже нравилось.

— Когда мне захочется переспать с философом, я поеду в Калининградскую область, — говорил он друзьям, — и посплю на могиле Канта.

Правда, связь его с Натальей омрачало то, что встречались они слишком редко, всегда на съемных квартирах (и никогда у нее дома, где ему так хотелось побывать) и всегда только она звонила ему перед этим.

— Я же мужчина, дорогая, — говорил, поправляя галстук, Константин, — мне приятно почувствовать, что и от меня что-то зависит.

— А от тебя, — вскакивала она с постели, — пузанчик, ничего не зависит. Ни-че-го.

И снова смеялась. Константин не выдерживал, улыбался, и обнимал ее, жадно внюхиваясь в воротник ее рубашки, наброшенной на голое тело.

— Ты спишь еще с кем-нибудь? — спрашивал он в макушку Натальи.

— Да, — роняла она.

— С кем? — ревниво мучил себя Танасе.

— С Кем-Нибудь, — дразнила его девушка, и утанцовывала в другой конец комнаты, одеваться.

Опустошенный Константин подходил к окну и мрачно глядел на шпиль старинной гостиницы «Лондон», что почти в самом центре Кишинева. Отсюда был виден весь центр: даже киоск, где продавали шаурму арабским студентам. Неплохо бы, лениво думал Константин, затягиваясь сигаретой, хоть раз ее попробовать. Говорят, вкусно.

— Отнесись к этому проще, — говорила, забавляясь, Наталья, — мы развлекаемся, вот и все.

— Да, — шумно выдохнув, соглашался Танасе, и спрашивал, — у тебя есть мечта?

— А что? — она редко отвечала на вопросы, это выводило его из себя, но пока он сдерживался.

— Я бы нашел магазин, где продаются мечты, и купил твою самую заветную.

— Ты, как и все молдаване, поэт, — хохотала Наталья, натягивая чулки, — и, как все молдаване, плохой поэт.

— Шовинистка, — шлепал он ее по заду.

Она же хватала его за руку, и галстук вместе с костюмом снова летели к чертям под диван, и она снова запрокидывала голову, и, снова и снова и снова вжимая ее бедра в старый диван (я словно виноградный пресс, — думал он, судорожно дыша), Константин шептал, схватив ее за волосы:

— Волосы твои между ног вьются, как мягкий ворс на молодом початке. Я обдеру зубами тебя, мой початок, я прожую твою молочную плоть. Тело твое…

На седьмое свидание она, смеясь, накормила его вареной кукурузой.

* * *

— Осама, — склонился перед молчаливым афганцем Саид, — позволь мне быть твоей правой рукой. Ты великий человек. Спрятаться здесь, в этой дыре, в то время, как тебя ищут по всему миру американские шакалы…

Афганец недоуменно поднял брови, и стал лишь чуть быстрее нарезать овощи. После того, как убили Ахмеда, который делал это, луком пришлось заняться Осаме. Саид все стоял на коленях, вытянув губы к поле рубашки афганца. Несколько минут мужчины работали молча. Наконец афганец не выдержал, и спросил Сержиу.

— Что это с ним?

— Он думает, что вы — Бен Ладен, — почтительно ответил зять хозяина киоска.

— Это еще почему?

— Ну, во-первых, — неуверенно начал Сержиу, — вас зовут Осама…

— Логично, — хмыкнул Осама, — ничего не скажешь.

— Во-вторых, вы очень на него похожи.

— На кого?

— На великого воина, грозу неверных, Бен Ладена, — нарушил почтительное молчание на полу Саид.

— То есть, по-твоему, я похож на Бен Ладена? — грустно заключил Осама, очищая следующую луковицу.

— Так точно! — восторженно ответил Саид и вновь принялся целовать подол рубашки Осамы.

— Как же я могу быть Бен Ладеном, если я на него только похож? — зловеще спросил Осама, и на мгновение прекратил резать лук.

Сержиу показалось, что сейчас в киоске для шаурмы произойдет еще одно убийство. Горло его сжалось, но попыток перехватить руку Осамы он не сделал: Сержиу боялся мусульман, и считал их сумасшедшими жестокими людьми. Когда коллеги-арабы начинали разговаривать на своем языке в его присутствии, Сержиу казалось, что они обсуждают террористический акт. Не больше, не меньше. Жестокие звери, думал он, опасливо и восхищенно подливая соусу в шаурму. Именно поэтому он женился на дочери владельца киоска: чтобы все боялись его, Сержиу, зятя сумасшедшего жестокого мусульманина. Добряк Махмед об этом и не подозревал.