День и ночь, 2007 № 11–12 - [21]

Стемнело. Дед по-прежнемувозился и кряхтел на печи. А мы, удобно устроившись на лавке, шептались о чем придется, только не о чертях и ведьмах. И без них к нам то и дело подступал безотчетный страх. Уже не смерти деда боялись мы, а чего-то незнакомого, еще более неотвратимого. Сейчас я думаю, что просто боялись темноты, а тогда такая мысль не приходила на ум.

Но это были еще цветочки, ягодки явились потом. Как и следовало ожидать, они обрушились на нас всё с той же печи, где начал буйствовать уснувший дед. Сперва послышался протяжный свист, а его сменил густой храп, перемежаемый яростным зубным скрежетом. В эту минуту я пожалел, что мы с вечера не выдрали деду зубы, как это сделали с Максимом. Стоило бы попробовать. Может, у Шуркина деда зубы сидели в деснах не очень уж прочно, ведь кажется, он расшатал их до конца.

Но всё когда-нибудь да кончается. Внезапно оборвался и дедов зубовный скрежет. На смену ему тут же явилось странное бульканье, будто человек барахтался в воде и никак не мог добраться до берега. Потом дед зачихал, а частое пускание пузырей прекратилось. Но надолго ли? Этого не знал даже Шурка. И когда мы уже посчитали, что очередного циркового номера в этом доме не будет, наш артист неожиданно завыл по — волчьи и еще долго продолжалась его тоскливая, изнурительная для нас песня.

Захотелось поаплодировать и, чем громче, тем лучше. Однако я не успел осуществить свое желание, как Шурка с силой шлепнул меня. Удар пришелся в лоб, и я почувствовал отчетливый звон в голове.

— Кажется, дед отдает концы, — предположил Партизан. — Что станем делать?

— Подождем немного.

Артист умолк. С печи не долетало до нас ни единого звука. Стояла мертвая тишина. Даже сверчок в подполье отложил свою скрипку до лучших времен.

— Ты лежи спокойно, а я слажу к нему.

— Может, слазим вдвоем?

— Да как-нибудь я один. Чужих мертвяков боюсь, а свой мне нисколько не страшен, — вполголоса произнес Шурка. — Ну, дед и дед. Чего бояться?

В избе царила непроглядная темень. Мы чувствовали себя так, как будто находились на дне глубокого колодца. Ледяной холод охватывал нас. И вдруг откуда-то издалека я услышал нервный смех Шурки:

— Живой.

— Шуркя! Надо бы как-то сходить к Калине Пахарю.

— Зачем? — спохватился мой друг.

— Есть к нему одно дело.

Беседовали ли они еще о чем-нибудь, не знаю. Я мгновенно провалился в глубокий сон, а когда открыл глаза, было уже утро. Солнце смотрело в окно. Шуркина мать, Алена, спускала деда с печи и давала ему наказ:

— Сейчас же иди к Калине и всё устрой так, как договорились.

— Ноги мои не ходят, — пожаловался дед. — Ну. да я ничего. Я могу и пойти.

— Ребятишки тебе помогут. Иди. Только не проговорись, что я тебя надоумила. Сам, мол, дошел до всего собственным умом.

Втроем по мокрой от росы траве направились к широкоплечему мужику, вбивавшему колья на своем огороде. Впереди вприпрыжку бежал Шурка, следом шли мы с неожиданно воскресшим дедом. Опираясь на палку, дед с трудом переставлял ноги в своих войлочных опорках. Мы ему помогали, хотя если бы он случайно споткнулся, я его не смог бы удержать.

Но наш переход прошел благополучно и вот мы какое-то время наблюдали со стороны за работой Калины Пахаря. Огненнорыжий, с набрякшим отеком красным лицом, он веревкою обозначал направление будущей изгороди. Я отметил про себя, что такого красивого плетня в селе еще не было ни на одном огороде. Ничего не скажешь, Калина — мужик с большою хозяйской сноровкой. Раз и еще раз с размаха ударил обухом топора по березовому колу, и кол покорно стал на определенное ему место.

Мы подошли ближе. Остановились и еще понаблюдали за сметливым мужиком и только тогда поздоровались с ним. Все трое, одновременно. Калина не поднял головы, продолжая свою работу.

— Бог в помощь, — выпалил дед и оценивающе поглядел на связку лежавших в стороне кольев. — К чему маешься-то? Для других ведь плетень ставишь.

— Для себя, — недовольно поправил его Калина, всё так же не поднимая вихрастой головы.

— Говорю тебе, для других!

— Для себя!

Разумеется, он знал, что с ним станет уже завтра, а может, и сегодня. Село давно судачило об этом. Калину объявили кулаком, а такое решение партячейки предполагало полную конфискацию имущества и высылку всей семьи в страшный своей неизвестностью Нарым. А с самим Калиной могли поступить намного круче. Он знал и всё-таки не мог бросить начатое им дело. В Калине еще жил заботливый и трудолюбивый хозяин собственной земли, не раз политой соленым потом.

— Брось ты эту свою катавасию, — негромко сказал дед и почему-то воровато огляделся. Наверное, боялся, что кто-то наблюдает за ним или подслушивает его.

Кроме нас, никого поблизости не было. И это придало деду смелости и уверенности в своей правоте. Он отринул от себя создавшуюся неловкость и заговорил напрямик:

— Ты отдай-ка мне свои колья. В накладе не будешь. Ей — богу! Станут высылать твоих, может, и порадую деток туеском соленых грибов и еще чем-нибудь! В дальней дороге лишнего не бывает.

А рыжий Калина выпрямился и грозно повел очами:

— Не трави меня, дед! Лучше уйди от греха!

— Одумайся, Калинушка. Дочка моя родная, Алена — всем активисткам активистка. Может, и станет на твою сторону. Да ты не бойся! Она тебя шибко уважает. А которые, так они всегда слушают Алену. Может, и выговорит тебе какую-то милость.