День длиною в 10 лет - [6]
Я отправился в цех, присматриваясь к необычной для меня обстановке. Огромное из кирпича, длиннющее помещение, как мне показалось в первый раз, было «накрыто» полукруглым деревянным сводом. На рабочих местах копошились люди. Работа, которую они выполняли, была для меня незнакома и интересна. Это был цех стальных сердечников. Он специализировался на выпуске алюминиевых кабелей, разных по толщине калибров. Примерно такие провода цепляют на высоковольтные линии или между фонарными столбами. По всему цеху стояли вытянутые в длину на десяток метров махины с вращающимися полыми цилиндрами, из отверстий которых просматривались подвешенные люльки с катушками проволоки. Когда я увидел вблизи включение этой установки, мне стало так страшно, что даже попятился назад. Пол заходил ходуном. Невообразимый грохот набирающей обороты многотонной «сигары», шум, свист, порывы нагнетаемого кручением воздуха вселяли в меня чувство, подобное смятению. А ещё я испытал чувство искреннего уважения к человеку, управляющему этой громадиной. Казалось, ещё чуть-чуть, и «сигара» (так в просторечии именовалась машина) соскочит с роликов и взовьётся под купол цеха, а этот парень, скрутчик по специальности, даже усом не вёл: как запрограммированный, он молниеносно выполнял неведомые мне манипуляции с пультом управления, бегал взад и вперёд по всей длине, действительно походившей своей выпуклостью на сигару установки, останавливал громадину, отстёгивал и вытаскивал из её полости одной рукой, хоть уже и пустые, но всё равно тяжеленные железные катушки, заправлял в люльки новые и снова работал, работал… Его умение, ловкость и мастерство приводили меня в восхищение!
Во всём цехе только три таких машины. Весь день я околачивался возле них, приглядывался, присматривался к работе скрутчиков, размышлял, прикидывал и, наконец, принял-таки решение, что хочу научиться так же споро управлять крутильной машиной, как и эти, ставшие мне симпатичными, люди.
В конце смены работяги пошли в душ смывать себя алюминиевую крошку, мазут и накопившуюся за день усталость. А я, устроившись на лавочке у стены цеха и поджидая их, схватывал, сколько возможно было взглядом, территорию промышленной зоны. Там вот высоченный кран крутится вокруг своей оси, перекладывая с одного места на другое тучные охапки брёвен. Около эстакады, зычно поругиваясь, плавает в топкой жиже чёрного древесного перегноя трактор-трелёвочник. Автопогрузчик, которым управляет уже знакомый водитель, вывозит из цеха упакованные в деревянную тару и готовые к транспортировке барабаны с километрами алюминиевого кабеля. После шумного цеха мне казалось, что на улице как будто замерла тишина…
Выглянуло из-за тучи последнее сентябрьское солнышко. Оно защекотало меня своими тёплыми, ласковыми лучами. Я закрыл глаза и на миг постарался представить себе, что тюрьмы — её нет, зоны — нет. Нет заборов, колючей проволоки, вышек, бдительно-придирчивых инспекторов. И, самое главное для меня, зеков тоже нет! Есть только мы, простые люди, не наказанные по всей строгости неумолимо-сурового закона, а вольные работяги какого-нибудь захолустного предприятия.
С силой потянув ноздрями остывающий вечерний воздух, я вроде бы как будто уже ощутил горький, но приятно-радостный аромат наступающей свободы. Древесно-кислый запах рабочей промзоны помог мне ещё больше утвердиться в этом фантастическом самообмане. Грудь моя вздымалась всё чаще и всё выше, сердце наполнялось ликованием восторга. Воображение медленно, но настойчиво отрывало меня от суровой реальности и уносило меня в вышнюю даль — туда, где инстинктивно угадывалось тёплое, хорошее, доброе, безмятежное… Я взволнованно твердил про себя: «Ещё, ещё, ещё чуть-чуть!» И вот пора! Резко и широко раскрыв глаза, я взглянул на всё вокруг себя уже по-новому. Мне захотелось ещё раз, ещё лишь только раз, может быть, последний, побыть немного свободным человеком. Захотелось почувствовать так, как только свободный человек может почувствовать, посмотреть так, как может видеть только он, порадоваться его счастьем! В груди сладостно заныло от нахлынувшего чего-то большого и глубокого. Да, всё так: нет тюрьмы, я свободен! Всё, что было прежде, только лишь жестокий дурной сон, который больше никогда не повторится!
Внезапно это благолепное видение резко оборвалось, потеряло свою силу и краску: какой-то человек, обнажённый до самых нескромных наколок, не стесняясь никого, выбежал из душевой, отчаянно бранясь изысканными тюремными словечками, выстреливая проклятьями в пустоту. Он пробежал мимо меня, даже не оглянувшись. То ли не заметил, то ли не захотел специально замечать какого-то засидевшегося на одинокой скучной скамейке такого же, как и он, подневольного человечка, наверное, с застывшим глуповато-наивным выражением в лице.
— Нет, — подумал я, глядя на удаляющуюся фигуру в наколках. — Всё-таки я в зоне…
А может быть, и вправду не стоит думать о былом? Под звуки траурного марша торжественно похоронить своё прошлое под толстым слоем пепла от сгоревших воспоминаний, смириться с судьбой незавидной, отчаянно-тяжёлой и начать жить, как Бог даст, как получится, ни на секунду, ни на мгновение не оглядываясь назад…
«Стихотворения С. Лукиянчука позволяют говорить о тревожном состоянии души автора. Ощущается настоящий гражданский пафос. Очевидно, что автор, имеющий чёткую гражданскую позицию, с болью воспринимает социальные процессы, происходящие в стране. В то же время важно отметить, что в стихах, обращённых к самому себе, … лирический голос лишён самодовольной самоуверенности, чувства правоты по отношению к миру» Леонид Большухин, член Союза российских писателей, преподаватель ННГУ им. Лобачевского.
Россия, начало 2000-х. Расследования популярного московского журналиста Николая Селиванова вызвали гнев в Кремле, и главный редактор отправляет его, «пока не уляжется пыль», в глухую провинцию — написать о городе под названием Красноленинск, загибающемся после сворачивании работ на градообразующем предприятии, которое все называют просто «комбинат». Николай отправляется в путь без всякого энтузиазма, полагая, что это будет скучнейшая командировка в его жизни. Он еще не знает, какой ужас его ожидает… Этот роман — все, что вы хотели знать о России, но боялись услышать.
Триптих знаменитого сербского писателя Милорада Павича (1929–2009) – это перекрестки встреч Мужчины и Женщины, научившихся за века сочинять престранные любовные послания. Их они умеют передавать разными способами, так что порой циркуль скажет больше, чем текст признания. Ведь как бы ни искривлялось Время и как бы ни сопротивлялось Пространство, Любовь умеет их одолевать.
Книга о жизни, о соединенности и разобщенности: просто о жизни. Москву и Таллинн соединяет только один поезд. Женственность Москвы неоспорима, но Таллинн – это импозантный иностранец. Герои и персонажи живут в существовании и ощущении образа этого некоего реального и странного поезда, где смешиваются судьбы, казалось бы, случайных попутчиков или тех, кто кажется знакомым или родным, но стрелки сходятся или разъединяются, и никогда не знаешь заранее, что произойдет на следующем полустанке, кто окажется рядом с тобой на соседней полке, кто разделит твои желания и принципы, разбередит душу или наступит в нее не совсем чистыми ногами.
На пути к мечте герой преодолевает пять континентов: обучается в джунглях, выживает в Африке, влюбляется в Бразилии. И повсюду его преследует пугающий демон. Книга написана в традициях магического реализма, ломая ощущение времени. Эта история вдохновляет на приключения и побуждает верить в себя.
Прогрессивный индийский прозаик известен советскому читателю книгами «Гнев всевышнего» и «Окна отчего дома». Последний его роман продолжает развитие темы эмансипации индийской женщины. Героиня романа Басанти, стремясь к самоутверждению и личной свободе, бросает вызов косным традициям и многовековым устоям, которые регламентируют жизнь индийского общества, и завоевывает право самостоятельно распоряжаться собственной судьбой.
Посреди песенно-голубого Дуная, превратившегося ныне в «сточную канаву Европы», сел на мель теплоход с советскими туристами. И прежде чем ему снова удалось тронуться в путь, на борту разыгралось действие, которое в одинаковой степени можно назвать и драмой, и комедией. Об этом повесть «Немного смешно и довольно грустно». В другой повести — «Грация, или Период полураспада» автор обращается к жаркому лету 1986 года, когда еще не осознанная до конца чернобыльская трагедия уже влилась в судьбы людей. Кроме этих двух повестей, в сборник вошли рассказы, которые «смотрят» в наше, время с тревогой и улыбкой, иногда с вопросом и часто — с надеждой.