День Благодарения - [32]

Но когда приходит зима и неделями дует мистраль, Ла-Советт может показаться самым унылым и самым скорбным местом на земле. Сосны вскидывают ветви, а ветер гремит и содрогается вокруг дома, будто прибой, выискивает слабины, просачивается через каждую щель и своим навязчивым присутствием подрывает все основы привычной жизни. Днем небо — нежнейшей молочной голубизны, солнечный свет ослепителен, а воздух обретает поразительную терпкую ясность. И ночью, и днем властвует пронизывающий холод.

Мой отец купил этот заброшенный фермерский дом еще в пятидесятых, и до самого последнего времени он и моя мать проводили там каждое лето, сами ремонтировали, подновляли, перестраивали то, что было им по силам, а когда требовалось выполнить более или менее сложную работу, терпели бесконечные извинения и лживые обещания местных строителей. Теперь, когда дом обрел тот жилой вид, о котором они мечтали, покупая его, у них уже не хватало энергии и сил приезжать сюда больше чем на месяц поздней весной и ранней осенью. Летом жара была для них слишком тяжела, и никто никогда даже не думал поехать туда зимой.

А потому, когда я позвонил им из Шарля де Голля, они удивились, но обрадовались, услышав, что я хочу пожить там некоторое время. Осуществление мечты для них опоздало, но им было искренне приятно, что она послужит кому-то еще.

— Как дела? — спросил мой отец.

— Так-сяк. Ну, ты понимаешь.

— Конечно, конечно. Наверное, нам все-таки следовало приехать. Ну, просто поддержать и так далее.

Когда я позвонил им о смерти Люси, он самоотверженно сказал, что они вылетят ближайшим рейсом. И мне лишь с трудом удалось его отговорить, хотя мы оба знали, что моя мать ни физически, ни психически не выдержала бы такой поездки, а она так в нем нуждалась, что отправиться один он никак не мог.

— Со мной все в порядке, папа. Мне просто нужно пожить в одиночестве. Смириться наконец со случившимся, ну и так далее.

— Ты мог бы приехать сюда, это было бы чудесно.

— Я думал об этом. Но в Англии все, кого я знаю, будут считать своим долгом заехать, чтобы выразить свои соболезнования, ну и прочее. Возможно, недели через две я буду готов к этому, но пока мне хотелось бы побыть одному.

— Конечно, конечно. Решай, как лучше для тебя. Я позвоню Роберу, пока ты будешь добираться до Тулона, и предупрежу, чтобы он включил отопление и все прочее. Там в это время отчаянная стужа, а ты знаешь, сколько времени требуется старому каменному дому, чтобы прогреться.

Позвонив, я прошел в пустой зал ожидания, взломал кассету ножом, который присвоил за завтраком в самолете. Размотал черную ленту до конца, затем разрезал на куски, смял их и выбросил в разные урны. Лента явно была смонтирована из разных ночей, когда мы с Люси, лежа в постели, часами разговаривали и занимались любовью. Вероятно, записывалась она вскоре после моего приезда, до того как Даррил Боб оставил надежду на то, что Люси может передумать, и переселился в Неваду. Она не позаботилась сменить замки, когда выставила его, и хотя он отдал ей ключ от входной двери, ему ничего не стоило заранее изготовить дубликат.

По пути через город в Орли я прочел в «Ле Пуэн» статью про авиакатастрофу, в которой погибла Люси. Выяснилось, что причиной скорее всего был бракованный болт в стабилизаторе. Репортер всячески подчеркивал, что с продукцией «Аэробуса» такого произойти не могло бы, и если бы были введены европейские правила, то ни один лайнер не получил бы разрешения на взлет.

До конца полета и до моего приезда в Ла-Советт Люси больше не появлялась. Это и успокоило, и разочаровало меня. Я знал, что между нами осталось много незавершенного, и хотя сам не представлял, что можно предпринять, но словно бы надеялся на нее. Во многих отношениях она всегда была быстрее и сообразительнее меня, и особенно когда дело касалось практических решений. Одна из многих причин, почему я ее любил. И теперь, как ни нелепо, меня не оставляло ощущение, что она обманула мое доверие.

Эти дни были чуть ли не самыми спокойными в моей жизни. Я коротко поговорил с людьми в Лондоне и Нью-Йорке о проектах, над которыми, как подразумевалось, я тогда работал. Звонил я в ответ на звонки, зафиксированные автоответчиком, который все еще хранил фразы, записанные Люси: «Вы звоните по номеру два ноль шесть, четыре девять четыре, восемь восемь ноль один. Если у вас есть сообщение для Энтони или Люси, пожалуйста, оставьте его после сигнала». Первые слова она произнесла с легким придыханием, словно вздохнув от досады, что ей докучают телефонными звонками. Я настаивал, чтобы она записала приглашение заново, но ей никак не удавалось выбрать время. Теперь этот усталый вздох и формальное обращение были единственным, что осталось от нее, и я бесконечно ими дорожил. Часто я звонил среди ночи, только чтобы лишний раз услышать ее голос.

На автоответчике были и другие сообщения. Несколько раз звонил лейтенант Мейсон, все более настойчивым тоном прося меня немедленно с ним связаться. Кто-то, чья фамилия мне ничего не сказала, оставил телефонный номер, который начинался с 775, числа, общего для всей Невады, кроме Лас-Вегаса. Он тоже настойчиво попросил меня связаться с ним настолько быстро, насколько мне будет удобно. Но самым тревожным были щелчки, указывающие, что кто-то вешал трубку, едва становилось ясно, что я не отвечу. Кто-то, кто хотел сказать мне что-то лично, без помощи автоответчика. Кто-то, кто уже записал все, что намеревался мне сказать, а теперь будет принимать другие меры.