Демьяновские жители - [39]

Относясь к такому выводу, как к вредной утопии, Нифедов назидательным тоном заметил:

— Оставь, старик, сказки. Кто ты есть? Говори все начистоту! Так для тебя же будет лучше.

— Мне нечего говорить.

— Какой черт тебя потащил в лес?

— А ты поймешь мои слова? — спросил тихо Назаркин.

— Постараюсь.

Назаркин вдруг весь сник и опустил голову; тайное предчувствие, что он никому не нужен и его не примут обратно к себе люди, сбывалось — так он подумал в эту минуту. И он замкнулся, глядя себе под ноги.

— Он не подсудимый, чтоб его допрашивать, — вмешался Иван Иванович.

— Мне известно о твоих причудах, Тишков, но не советую тебе приманивать темных типов, — суровым тоном бросил ему Нифедов.

— А чего вы нас стращаете? — вступила в разговор Дарья Панкратовна.

— Во всем, гражданка, должен быть порядок, — заметил строго и нахмурясь Нифедов. — Пойдешь со мной в отделение. Там разберемся, — кивнул он Назаркину.

— Я тоже пойду, — сказал решительно Иван Иванович.

— Прыток ты на старости!

Назаркин, ничего не говоря, взял свою котомку и последовал за ним. Так, покорный судьбе, он прошагал в другой конец городка — до отделения милиции.

Иван Иванович остался ждать его на улице. Весь окоченев, он около часа проторчал на продутом ветром дворе, затем вошел в отделение.

— Разберемся, а ты ступай домой, — сказал ему дежурный.

— А чего разбираться? Я до райкома дойду.

Дежурный — молодой лейтенант — расщепил в скупой улыбке губы:

— А ты что думаешь, мы тут чурбаны? Не волнуйся. Проверим и выпустим.

Посидев короткое время в комнате дежурного, Иван Иванович отправился в райком партии, решив рассказать все самому Быкову. Тот только что провел совещание и находился в кабинете.

— По какому вопросу? — строго спросила секретарь, оберегавшая своего начальника от посетителей и считавшая, что народ разбаловался и занят только тем, что ходит вышибать себе поблажки. — Если насчет квартиры, то товарищ Быков ничем не может помочь. Он этим не занимается.

— Человек гибнет, милая.

— В каком смысле?

— В самом что ни на есть прямом. Мне туда, гражданка, надо, к самому Федоровичу!

Технический секретарь Дунькина, тридцатилетняя незамужняя девица, в душе своей была твердо убеждена, что она — великий человек, способная вершить судьбы людей, и что если не добилась высокого поста и положения, то лишь из-за своей дурацкой фамилии, которая сильно конфузила ее. Народ же, считала она, необходимо держать в ежовых рукавицах, и что получи она большую власть, то показала бы, как ему, народу, следует себя вести.

— Входите смелее, — кивнул головой Быков Тишкову. — Здравствуй, отец. Как же, помню парилку. Ты меня тогда крепко ухлестал. — Он улыбнулся. — Чем жив?

Иван Иванович в двух словах обрисовал суть дела, что заставило его прийти к нему.

Владимир Федорович Быков был сильного сложения, с густой темной шевелюрой, в которой не просматривалось еще ни единого седого волоса, с крупным открытым лицом сорокалетний мужчина, приветливый и внимательный в обращении с людьми. Он много полезного сделал для района, и его ценили демьяновцы.

Выслушав горькую историю жизни человека, Быков тяжело вздохнул. История эта была исключительная, горькая и трагическая. Он мысленно представил все то, что лежало в озябнувшей душе человека, и его охватила глубокая скорбь. Он перенес страдания Назаркина на самого себя и на свою семью, и опять его взбудоражила мысль о том, что ни один живущий счастливый человек не может быть спокоен, если он знает, что где-то великое горе у другого. Его сердце не могло не вмещать чужую боль, и он чувствовал себя всегда несчастным, когда узнавал, что кто-то был незаслуженно втоптан в грязь. Он позвонил Нифедову, велев сейчас же приехать к нему вместе со стариком. Он также вызвал к себе председателя райисполкома Митрохина, и, пока те ехали, он разговорился с Тишковым, входя в мелкие подробности его домашнего хозяйства и жизни.

— Какое, по твоим приметам, будет нынче лето? — спросил Быков.

— Видать, сырое.

— Что ты скажешь, если мы литвиновские поля пустим под семеноводческое хозяйство?

— Земля там подзадичала, но ежели удобрить — зародит.

Вошли Нифедов и Назаркин, казавшийся сейчас особенно жалким, забитым, испуганным и несчастным. Он озирался и бессознательно перебирал руками. Быков цепко и пристально рассматривал старика, сознавая все то, что творилось в его душе. Человек этот, как он видел, находился на грани отчаяния, и, должно быть, для него не существовало иного мнения о мире, как о сплошном несправедливом зле.

— Как ваше имя и отчество? — спросил Быков с состраданием к его горю.

— А вам не все равно? — затравленно огрызнулся тот.

— Темный тип, — заметил Нифедов, озадаченный и обеспокоенный вызовом к секретарю райкома и соображающий, как обвинить старика, если всплывет разговор о рукоприкладстве в отделении.

— Силы моей нету ответить. Бей по другому глазу, — сказал Назаркин.

— А кто тебя бил? Сам об камень на дороге шлепнулся. Ты это брось, понимаешь, поклеп возводить! — Нифедов сдерживал себя, произнеся это и начальственным тоном, и одновременно, в присутствии секретаря, тоном подчиненного; он не желал уронить своего достоинства в присутствии мужиков и в то же время, тертый и изворотливый, побаивался Быкова.