Демьяновские жители - [38]

— Я… не пойду. Боюсь людей, — уперся было Назаркин.

— Назад нету ходу, Матвей, — там твоя погибель. Собирайся.

— Выгонишь лесной дух, — улыбнулась Дарья Панкратовна.

— А каким же жить буду?

Они не ответили ему, потому что не умели красно говорить и не считали себя умнее других.

V

Однако он ел чужой кусок хлеба, Назаркин хорошо это понимал; его охватывал всякий раз стыд, когда он садился к столу. Бессмысленной и ненужной казалась ему собственная жизнь. На пятый день, много и старательно помолившись богу, он стал прилаживать помочи на своей сумке.

— Что ты надумал? — спросил его Иван Иванович, почуявший, что тот на что-то решился.

— Пойду по коледе[2].

— Да не объешь же ты нас! — чувствуя, что без ее вмешательства не обойдется дело, горячо проговорила Дарья Панкратовна.

— Хорошего в том мало, Матвей Силыч. Не те нынче времена. Нынче тебя за хождение не ровен час где палкой угостят, не то в милицию сволокут. И скверно все ж: ходить с протянутой рукой.

— Милостыня — не воровство, — возразил Назаркин.

— Другое время, Матвей, — другие и песни.

Назаркин выронил из рук сумку и заплакал.

— К чему ж жить? Зачем? — спросил он неожиданно зазвеневшим голосом.

— Ты жизни понадобился, ежели родился. Для чего-то да все мы являемся сюда. Пошли в баню. Не сумяться, брат!

Он не без страха согласился:

— Бельишка-то у меня никакого нет.

— Все, родной, собрала, — сказала Дарья Панкратовна. — Иван, идите одни, без меня. Я вам тут чай сготовлю.

— Нехорошо, мать. Зачем же нам раздельно идтить? — возразил Иван Иванович. — Тридцать годков вместе ходим. Нехорошо.

— И верно, что нескладно, — согласилась Дарья Панкратовна. — Уж я сейчас, одною минуточкой, — прибавила она.

Назаркин в это время, любуясь ими, смотрел на них.

— Тебя я, Панкратовна, чтой-то не припомню? Видать, не демьяновская сама?

— Из Мясников, отец.

— Люди-то ноне… непонятные мне. Переменились.

— Тридцать годков — срок, Матвей Силыч.

Дарья Панкратовна быстро собралась, и они отправились в баню.

Слух о его возвращении быстро распространился по Демьяновску: разнесли вездесущие бабьи языки.

Через участкового Зубилова о проживании Назаркина у Тишковых стало известно начальнику районного отделения милиции подполковнику Нифедову. Два слова нужно сказать об этом человеке. Нифедов любил порядок, но такой, чтобы всякий житель его подведомственной местности «был по струне», как он выражался. А кто был не по струне, на того Нифедов глядел в оба глаза.

— Когда он возник? — уточнил Нифедов, угадывая сочувственные нотки в голосе участкового, когда тот доложил о появлении в городе странного старика.

— Неделю назад.

— Справки наводил? Не предатель?

— Нет. Войну прошел честно.

— Ты, часом, не одобряешь его?

Маленький, тщедушного вида, с неизменным фронтовым еще планшетом в руке участковый старший сержант Зубилов в покорной позе стоял перед начальником.

— Всякий человек имеет свою душу, товарищ подполковник.

— А это кто тебе сказал? Ты должен блюсти порядок на своем участке. Одурманился по невежеству опиумом, Зубилов! Ты у меня давно на глазу. Паспорт он имеет?

— Нет.

— Так. Доставь-ка его ко мне.

— К такой мере, товарищ подполковник, не следует прибегать, — с тактом подчиненного посоветовал Зубилов.

Большой, громоздкий, с тяжелым подбородком и со своими редко мигающими глазами, силу которых он любил испытывать на людях, Нифедов встал за столом.

— Мне видней, как поступать. Исполняй обязанности и поменьше рассуждай.

— Старик напуган — может на всякое решиться. Я… я, товарищ подполковник, не поведу его. Что хочете со мной делайте, — окончательно уперся Зубилов.

— Ты, может, забыл, что находишься на службе?

— Не забыл. Привесть его в отделение — значит доконать вовсе старика.

Нифедов с минуту молча обдумывал, как быть.

— К человеку, понятно, мы должны подходить разносторонне. И я, Зубилов, не такой чинуша и не злодей. В Столбове Мызина, помнишь, именно я спас от тюряхи — и видишь, не ошибся. Теперь Мызин на Доске почета в совхозе. И к старику надо подойти разносторонне и с умом. С умом, но не с одной жалостью. Жалость без ума — вредная. Тридцать лет просидеть в лесу — тут что-то темно. Надо приглядеться к нему. Может, так, а может, и этак. Все бывает. Ладно, иди, — Нифедов махнул рукой и, подумав, перед вечером отправился к Тишковым сам.

«Черт их знает! — подумал он, входя в их калитку и глядя на ярившегося Полкана. — Развели собачник. Собственническая стихия захлестывает. Ставил же я вопрос перед Быковым об их полном искоренении. Так нет — отверг. Странный у нас нынче секретарь».

Иван Иванович с большим трудом угомонил ярившуюся собаку.

— Дурная псина! — строгим голосом сказал Нифедов, глядя на маленького Тишкова. — Где твой жилец?

— В хате.

Назаркин сидел с краю стола и точил пилу. Он в смиренной позе встал перед ним.

— Кто такой? — зычным басом спросил Нифедов, остановив свои тяжелые глаза на его лице. — Не советую врать.

— Человек, — ответил испуганно Назаркин.

— Вижу, что не рыба, — похвалив самого себя за остроумие, еще строже сказал Нифедов. — Где твой паспорт?

— В лесу он мне не требовался.

— А чего явился?

— На то было мое желание. Человек волен поступать, как он хочет.