Демьяновские жители - [41]

— Найдет, когда хочешь, пастуха Дичкова, — как-то сказала Ивану Ивановичу сноха Варвара. — Про то уж поговаривают.

— Так что ж, и с ним счастье сыщет, — ответил ей строго свекор.

— Вроде умная, а живет фантазиями — как дура.

— Ну, ты ее не дури. Вы все, может, Натальиного мизинца не стоите, — с гордостью сказал о своей дочери Тишков.

Ивана Ивановича не встревожила такая молва, он только хотел знать, есть ли здесь правда, и потому вечером спросил у Дарьи Панкратовны:

— Пущен слух, будто Наташа с Дичковым вяжется? Верно, нет, не знаешь?

— Языки, Иван Иванович, известно, без костей. А ежели так? — В голосе жены Тишков угадал испуг.

— Лучше честный пастух, чем зажравшийся или жулик.

Дарья Панкратовна, разделявшая все взгляды мужа, ничего не сказала больше, а только вздохнула. Она, как мать, желала своему детищу одного — счастья, и если к тому указывало дело, то пускай как будет, но ей только отчего-то становилось тревожно за эту дочь; может, потому, что она одна из всех детей оставалась одинокой.

— Мы ее, Иван Иванович, ни к чему приневоливать не должны, — сказала она мужу.

— Правда, Дарья Панкратовна, правда, — кивнул головой Иван Иванович, незаметно убирая со стола посуду, чтобы облегчить хозяйские хлопоты жене; однако Дарья Панкратовна заметила это и ворчливо-ласково произнесла:

— Прилег бы ты лучше отдохнуть, Иван Иванович.

«Нет такой жены ни у кого в свете!» — в который уже раз подумал Иван Иванович, чувствуя полноту своей жизни.

В то же самое время, когда разговаривали о ней родители, Наталья будто машинально свернула с переулка на пробитую через овраг тропинку и стала спускаться по ней, все ближе подходя к маленькому домишку Николая Дичкова. Тот чернел, притулившись к кромке оврага. Прохудившаяся, сохнущая на веревке цветастая рубашка бросилась ей в глаза. Именно в этой рубашке больше всего нравился Наталье Николай! Как-то в начале зимы, когда только что лег первопуток, она встретилась с ним на опушке Заказа. Бело-голубой, чистейший снег, укрывший наготу земли и расписавший мохнатой вязью деревья, сделал непорочно-чистым и нарядным мир. Как всегда в начале зимы, чувствовалось какое-то таинственное, с каждым годом повторяющееся в такую пору торжество. И белый притихший лес, и заснеженные извивы вдали Днепра, и даже карканье ворон показались необыкновенными Наталье. Увидев простенькое добродушное лицо Дичкова, его кроткие серые глаза, в которых она безошибочно угадала непорочную, бесхитростную, незамутненную никакой накипью душу, она вдруг почувствовала себя счастливой. В этом маленьком тихом одиноком человеке именно тогда на опушке Заказа Наталья увидела того, кто был очень нужен ее душе.

«Здравствуй, Коля», — сказала она, любуясь его лицом с рассыпанной по нему коноплей веснушек.

Он сдержанно поздоровался и засмущался своего серого вида.

«Пряников купил. Может, хочешь, Наташа?» — протянул он ей авоську.

«Спасибо. Пуговицы у тебя болтаются. На днях зайду — пришить надо».

Он уже давно свыкся с той невнимательностью, с какой относились к нему люди, и с удивлением смотрел на нее, выясняя, не смеется ли она над ним. Но она не смеялась.

Они замолчали, разговаривая душа с душою, и по свету и в ее, и в его глазах посторонний человек понял бы, что с этой минуты они стали близки друг другу.

«В долгу не останусь: каблуки у тебя стоптаны, приноси — поменяю», — сказал Дичков, стеснительно улыбнувшись.

«Видно, легла зима», — проговорила Наталья, взгляд же ее говорил: «Никаких королей не надо мне, полюблю тебя и такого…»

Дичков боялся смотреть ей в глаза и не понял всего, что происходило в ее сердце.

«Рано, снег сгонит», — ответил он, глядя в поле.

…Сейчас со смятенными чувствами она приближалась к его хате. Около тына Наталья остановилась, лаская взглядом его рубашку. Никогда она не чувствовала такого горячего биения своего сердца! Напряженная, взволнованная, но упорная она вошла в калитку и поднялась на крыльцо. Николай был дома. Он увидел в окошко приближающуюся Наталью и заметался по своей бедной хате, засовывая в угол, за цветастую шторку, болтавшуюся на гвозде обношенную куртку, резиновые сапоги и разные пожитки. На миг он оглядел свое убогое жилище, и горькая накипь прихлынула к его глазам. Ничего не нажил за жизнь, кроме выношенного пиджака и резиновых сапог. Хоть бы выпивками занимался, а то ведь только и прикладывался к чарке по большим праздникам. Шла как-то нескладно, наперекосяк, его жизнь. Она тихо постучала в полутемных настылых сенцах.

— Входи, пожалуйста, — дрожащим голосом проговорил Николай; жесткое, небритое лицо его жалко улыбалось. Он так и остался стоять с отбитым кувшином в руках, не успев его задвинуть за печку.

Все, что было в его простенькой, открытой душе, все то горячее смятение, которое его охватило, угадала, едва взглянув на него, Наталья. И таким растерянным и по-детски взъерошенным он показался ей еще ближе и роднее.

— Не ждал, видно, гостей? — спросила с волнением Наталья.

— Кому ж я нужон?

— Сесть-то можно?

— А то нет, че ли? Садись, садись, пожалуйста! — Он протер тряпкой табуретку около стола, накрытого засиженной мухами скатертью.