Демон Максвелла - [58]

— Это мистер Сами, — хрипло сообщает он. — Мой старший сын. Сами, поздоровайся с моим другом мистером Дебри.

— Добрый вечер, мистер Дебри, — говорит мальчик. — Правда, хорошая погода? — Рукопожатие у него такое же легкое, как и у отца.

Мы пересекаем общий двор, зажатый между четырьмя мазанками, и входим в дом Марага. С потолка свисает одна-единственная лампочка, разгоняющая тьму. Помещение не многим больше, чем усыпальница охранника. Внутри находятся два больших сундука, ковер, плетеный коврик, кровать и две полки. Столы, шкафы и стулья отсутствуют. Комнату украшают настенный ковер с приколотыми к нему детскими рисунками и большой букет сахарного тростника, перевязанный красной ленточкой, в углу.

Мараг знакомит меня со своей женой — маленькой женщиной с бельмом на одном глазу, что так часто встречается у египетских бедняков, — а также с мистером Ахмедом, мисс Широй и мистером Фуфу — все они младше Сами.

Мараг снимает с кровати подушку, кладет ее на пол рядом со стеной и приглашает меня сесть. Дети рассаживаются полукругом рядом со мной и принимаются меня рассматривать, пока Мараг помогает жене разжечь керосинку. Я развлекаю детей игрой на губной гармошке и даю им рассмотреть свой компас. Женщина начинает готовить нам чай в маленьком медном чайничке.

Я спрашиваю Сами, откуда у него на лбу крестообразный шрам. Он, ухмыляясь, указывает в сторону пирамиды и изображает падение.

— Он очень плохо упал, — говорит Мараг. — Хотя, возможно, это его убедит в том, что он должен получить образование, а не стать горным козлом. Он уже умеет читать, считать и рисовать. — И с беззастенчивым изумлением устремляет взгляд на мальчика. — Он даже умеет писать.

Он снимает с верхней полки тетрадь — ту самую, из которой была вырвана страница для карты, — и с гордостью демонстрирует мне написанные мальчиком слова и им же нарисованные картинки.

— Он настоящий художник, мистер Дебри, и ученый. Может, вы попросите его что-нибудь нарисовать для вас, пока я хожу по делам?

После того как Мараг уходит с моей пятифунтовой банкнотой, мы с Сами обмениваемся рисунками. Я рисую Микки-Мауса, а Сами — пирамиду. Я говорю, что углы у нее слишком острые, и он переворачивает тетрадь — на внутренней стороне обложки изображена долларовая банкнота. Внизу на арабском и на английском с тщательностью и аккуратностью школьного учителя выведен перевод двух латинских высказываний: «Новый миропорядок» и «Аллах благословил наши начинания».

— Это дал тебе папа?

Он кивает и, нахмурившись, старается вспомнить, что ему еще говорил учитель.

— Это римская лира?

— Нет, — отвечаю я, — это американский доллар.

Марага нет довольно долго. Его жена укладывает мисс Ширу и мистера Ахмеда спать. Время уже за полночь, но они продолжают смотреть на меня со своих полок широко раскрытыми глазами.

Потом она берет маленького мистера Фу-Фу, садится на кровать и спускает с одного плеча бретельку своего одеяния. В тусклом свете она выглядит не по возрасту изможденной и ссохшейся. Однако все дети здоровы и гораздо толще других, которых мне удалось увидеть. Может, поэтому она и выглядит такой изможденной?

Фу-Фу всасывается в ее грудь, а мать прикрывает здоровый глаз и начинает слабо раскачиваться на кровати, напевая себе под нос монотонную гортанную колыбельную. Фу-Фу сосет грудь, не сводя с меня глаз.

В открытую дверь входит коричневая индейка, и Сами выгоняет ее прочь на улицу. В углу двора очень древняя старуха доит козу. Она с улыбкой смотрит на то, как Сами выгоняет индейку, и говорит ему что-то по-арабски.

— Мама моего папы, — объясняет он. — Правильно?

— Это называется бабушка. Бабушка Сами. Закончив дойку, старуха натирает вымя козы маслом из кувшина и заносит в дом ведро с молоком. На меня она не обращает никакого внимания. Полведра она выливает в медный чайник, стоящий на остывшей керосинке, а другую половину накрывает тряпицей. Потом из стоящей в углу связки тростника вытаскивает один длинный стебель, поднимает свое ведро и, шаркая ногами, выходит на улицу. Стебель задевает лампочку, и по всей комнате начинают плясать тени. Женщина поет, не умолкая ни на мгновение, а маленькие блестящие глазки продолжают пялиться на меня из сонной полумглы, даже жующая тростник коза смотрит на меня со двора своими ромбовидными зрачками...

Снова в номере. Я засыпаю на полу у Марага, и мне снится кошмар о том, что на деревеньку обрушилась песчаная буря и я слепну. В ужасе я пытаюсь позвать кого-нибудь на помощь, но песок забивает рот. И единственное, что я слышу, это все усиливающийся рев тысячи рогов.

Вернувшийся Мараг застает меня покрытым потом и дрожащим от ужаса. Впрочем, после своей беготни он находится не в лучшем состоянии. Однако на этот раз после многочасовых трудов ему удается добыть всего один патрончик, и он, извиняясь, отдает его мне. Я держу его на своей ладони, и нас обоих обуревает грусть.

Провожая меня по узеньким улочкам, он продолжает не переставая извиняться и уверять меня в том, что все исправит. Я говорю, что все нормально, и стараюсь его успокоить. Все по-честному и почти что без обмана.

— Нет, не по-честному! — настаивает он. — Это надувательство! Остальное принесу сегодня в восемь часов в гостиницу!