Демон абсолюта - [96]

Лоуренс готовил похищение оленя[668] из Колледжа Магдалины, которого студентам следовало утащить в маленький мощеный двор колледжа Всех Душ и защитить от всех возражений Колледжа Магдалины на основании документов о том, что он принадлежал к стаду колледжа Всех Душ, где пасся на мостовой с незапамятных времен[669], когда он узнал, что Черчилль собирается принять пост министра по делам колоний[670], создать секцию по Среднему Востоку, отныне ответственную за дела Месопотамии[671], и назначить его туда в качестве политического советника.

Когда Черчилль решил вызвать Лоуренса к себе, их общие друзья спрашивали: «Вы хотите запрячь в упряжку дикую лошадь?»[672] К его удивлению, Лоуренс принял предложение.

Войти в Министерство по делам колоний было ему, конечно же, неприятно. Чтобы взять Акабу, ему пришлось научиться разбираться в верблюдах; чтобы взять Дамаск — в стратегии и организации секретной службы; чтобы взять Багдад, ему требовалось стать чиновником.

Черчилль удивлялся его поведению еще больше, чем его согласию. Лоуренс показывал себя веселым (часто лишь внешне), способным на уступки, терпеливым, обладающим примерным тактом и доброй волей[673]. Дискуссии между советниками часто становились более чем оживленными: на карте стояли судьбы народов, и в противостоянии фигурировали убеждения, а не факты, уверенность скорее интеллектуальная, чем основанная на опыте — все доказательства принадлежали будущему. Кто мог бы доказать, что Великобритания могла рассчитывать на лояльность Фейсала? Его единственной целью было восстановление арабской империи, говорили некоторые, и он не поколебался бы обратиться против Англии, чтобы преуспеть в этом, если бы поверил, что может однажды это сделать. Лоуренс, ручавшийся за лояльность иракской армии, отвечал: «Если вам удалось победить турок, то именно потому, что их армия в Сирии насчитывала столько местных жителей, которые поддержали вас и предали их». Его противники говорили о нем — за глаза — что он почти не знал Месопотамии, что, хоть он и провел много лет в глубине страны, он не знал крупных городов на Тигре и Евфрате.

Лоуренс сохранял благожелательное спокойствие, удивляя своим мягким упорством тех, кто знал или предполагал, насколько властной была его воля. Они забывали, что Лоуренс часто должен был смирять ее, придавать ей форму, которую они видели, рядом с арабскими вождями, более хитроумными повелителями, чем те, кого он собирался убеждать сейчас. Его сила как политика содержалась не столько в его аргументах, сколько в фактах, которые вписывались, один за другим, в тот план, который он составлял, развивая их…

Считали, что на этот пост Лоуренса привела его легенда, что она рано или поздно приведет его на другой пост — конечно же, губернатора одной из значительных колоний. Эта легенда составляла в глазах крупных чиновников его самый тяжелый недостаток. Она служила ему, когда придавала его статьям и его плану ту весомость, которой прежде недоставало предложениям лейтенанта Лоуренса; когда заставила Министерство иностранных дел обратить наконец внимание на его правоту. Но теперь она скорее настраивала против него сотрудников, чем прибавляла ему друзей.

Терпение всегда было одним из его доминирующих качеств, но оно никогда не требовалось надолго. Молчаливый авторитет, который почти всегда заканчивался его властью над сотоварищами, начинал действовать. Люди ценят того, кто не желает ничего лично для себя. Вся его воля была направлена на службу делу, вызывавшему только симпатии, даже когда его считали проигранным; но, за исключением этого дела, чего ждал лично он? Не почестей, не привилегий, не денег. Многие видели в его поведении лишь фиглярство, но только те, кто его не знал: его бескорыстие — органическое, почти тревожащее — было очевидно всякому, кто приближался к нему. Бескорыстие, напоминающее его аскетизм: он был равнодушен к своей одежде, не пил алкоголя, не курил; не то бескорыстие, которое утверждается как образец, но скорее то, что похоже на рассеянность ученых. Лоуренс казался рассеянным по отношению ко всему, что для большей части людей составляет саму жизнь. Но те, кто предпочитает жизни участь, связанную с божеством или абсолютом, носят униформу, явную или тайную сутану; то, что смущало каждого в Лоуренсе — он был на службе у абсолюта, для которого арабское дело было только лицевой стороной, и природы которого он, казалось, сам не понимал.

Все же было достойным служить этому делу, которому он посвящал свои силы. Планировалось, что королем Ирака станет Абдулла.[674] Это он по первоначальному замыслу Лоуренса был поставлен в Багдад, это его избрал Дамасский Конгресс. Но Лоуренс не считал его ни достаточно гибким, ни достаточно твердым, ни достаточно лояльным перед лицом такой трудной задачи. Лишь Сирия исключала Фейсала из Багдада, и даже полковник Уилсон, сообщая, что после падения Дамаска ему однажды необходимо было бы предстать перед арабским эмиром, считал Фейсала более приемлемым, чем его брата[675]. В декабре Лоуренс вызвал Фейсала в Лондон и устроил его встречи с политическими руководителями.