Демон абсолюта - [88]

Если Лоуренс упрямо шел по раскаленным камням, если он двигался под песчаной бурей, пока его веки не оказывались в крови, если он возвращался за турецкую линию фронта после пыток в Дераа — если ребенком он старался вернуться в школу со сломанной ногой[638] — то потому ли, что он испытывал, как говорили его друзья, склонность к страданию; или потому, что на тех высотах, где он находил тщеславное и восполняющее одиночество, он хотел испытать господство воли, действие ради самого действия, власть над жизнью, которая при иных обстоятельствах лишь ускользала от него? В какой-то точке здесь соединяются абсурд и воля к власти. Если всякое человеческое усилие — лишь водоворот под ветром смерти, что значит власть? Что значит слава самого древнего завоевателя перед лицом геологической иронии? Но, если идет речь не о том, чтобы поставить под вопрос ценность мира, а о борьбе с непобедимым возвращением страдания, тоски или унижения в самом себе, нет такой власти, нет такого труда, которые не могли бы помочь в этом и к которым не взывал бы дух, неумолимо неудовлетворенный.

Что было общего у этого опустошенного человека с ученым, героическим и лучезарным юношей из легенды? Он отказался от наград в Аравии не из равнодушия, но из гнева на то, что желал их.[639] Из всего, что он сделал, что было сделано им не против собственной воли? Его ясность ума, его смелость, взятие Дамаска, вся эта кампания в Аравии — он все швырнул демону, преследовавшему его, чтобы замедлить его поступь. Видя, что сделало человеческое воображение из его успеха, он спрашивал себя, неужели всякая слава основана на обмане и надувательстве — подозревая, что тот невинный герой, которым заменяли его, если бы он подвергал себя такому же допросу, доходя до презрения к себе, не был бы способен ни на что. События, вошедшие в его легенду, уже казались ему поступками кого-то другого!

Старые генералы в Каире слушали, потрясенные, мнения этого лейтенанта, изучившего весь турецкий тыл? Клейтону не было и сорока лет, а другие вовсе не считались с этим растрепанным юнцом.

Он знал все арабские диалекты от Тауруса до Мекки? Он позаботился о том, чтобы изучить особенности некоторых диалектов, и благодаря этому разгадывал происхождение пленных, которых допрашивал; но эта иллюзия создавалась, потому что он заранее готовил и проверял то, что собирался сказать, и потому, что разница между арабскими диалектами, на которых говорят в Сирии, огромна…

Арабские вожди признавали в нем одного из своих? Никогда, разве только при совсем коротких встречах, никто не принимал его за араба[640]. Одним тем, что он был выбрит, он был более чуждым в армии Фейсала, чем со своим головным платком и «агалем» в Лондоне. Достойным восхищения было не то, что он создавал подобную иллюзию, но именно то, что все считали его англичанином и христианином, и при этом ему удалось до такой степени впитать в себя душу араба, что товарищи считали его примером, и не раз выбирали его в судьи, зная, что он не один из них…

Он сделал все в одиночку, разгадав, что Англия может достучаться до арабского движения, поднять пустыню своим пророчеством? Он и хотел бы этого, но этот лубочный образ[641], который снова и снова возвращался, снова и снова заставлял его приближаться к границе своих сил. Он слишком быстро понял и констатировал после прибытия в Каир, что всякое политическое и историческое действие основано на коллективности; что нет английской революции без пуритан, нет французской революции без масонства. Интеллидженс Сервис, Арабское бюро, «Фетах» — он все время действовал через организацию, которая служила ему, как и он служил ей. Превыше всего он ставил свободу мысли, но уже знал, что первое условие действия — это подчинение всякой мысли элементарному миру, по сущности своей нечистому, манихейскому (мы — это добро, а наши враги — это зло) и единственно эффективному миру для действия.

Неважно, в конце концов, было то, что воображение жаждало видеть в таком множестве преодоленных препятствий не работу, неустанно предпринимаемую вновь, а непобедимую силу демиурга; воображение нуждается в общепринятых героях — и всегда воплощает одних и тех же… Но, если его легенда терзала его из-за его поражения, не меньше она терзала его из-за удобной чистоты того героя, которым его заменяли. Во время кампании, писал он, «внутри всегда скрывалась Воля, нетерпеливо ожидая случая вырваться наружу. Мой ум был непредсказуемым и молчаливым, как дикий кот, мои чувства были как грязь, налипшая ему на ноги, и мое «я» (всегда осознававшее себя и свою неловкость) убеждало этого зверя, что внезапно выскакивать — нехорошо, а питаться убоиной — вульгарно. Итак, его, запутанного в сети нервов и нерешительности, не стоило страшиться; но все же это был настоящий зверь, и эта книга — его паршивая шкура, высушенная, натянутая и выставленная всем на обозрение».[642] Он не рассчитывал на то, что его демона в последней засаде узнают за этой откровенностью; но то, что о нем совсем не будут знать, и будут восхищаться Лоуренсом по причине этого незнания, казалось ему сарказмом судьбы.