Демон абсолюта - [87]
Неизбежным — да. Неважным? У него была слишком хорошая память. Те три титанические книги, которые восхищали его среди всех, «Карамазовы», «Заратустра», «Моби Дик» — были евангелиями одиночества; но пустыня Заратустры и море Мелвилла меньше отделяли их от людей, чем зло, отделявшее Ивана — и, помимо Ивана, проповедь Достоевского об абсурде, которая отзывается от Кириллова до великого инквизитора. Достоевский помнил расстрельную команду, нацелившую на него ружья[631], и каторгу; Лоуренс тоже познал свои принудительные работы. Знаменитая фраза, кульминация протеста Достоевского против Бога: «Ничто не может возместить страдание невинного ребенка от мучителя»[632] тяготеет лишь к тому, чтобы вынудить к возрождению христианскую проблему зла; но тот, кого преследуют, таинственным образом становится из покорствующего обвиняющим. «Зло, которое содержится в этой истории»,[633] — это была первая фраза книги, которую писал Лоуренс. Аравия заставила его вынести больше, чем он рассчитывал, и благородная душа не может безнаказанно выдержать ни ремесло судьи, ни ремесло палача — ни Дераа. Несомненно, выйти из ада не проще, чем остаться в нем, и совершенно невозможно, вернувшись, обнаружить себя снова в том же мире, который покидал. Человек, которому не удается подвергнуться метаморфозе, смутно призывающей его, если он продолжает жить, может лишь изменить мир или его разрушить.
Связь Лоуренса с Ницше была еще более тесной. Борьба Ницше против Евангелия скрывает от нас то, что его понятие о человеке, о том человеке, к которому адресуется Заратустра, христианское — в том, что для него, как и для Христа, человек — это раб. Под словами: «Человек — это то, что следует преодолеть» следует понимать: «Человек — это то, что следует освободить». Ницше также адресовался к грешнику, и от этого исходит тот аккорд, где сливается в современной мысли один из существенных элементов его размышлений с размышлениями Кьеркегора. Всякая его проповедь на первый взгляд рассматривает в человеке основной грех — смирение со своим рабством; но под этой проповедью, в его тоске, видно более глубокое, оригинальное — сознание этого рабства, которое является, возможно, лишь рабством перед смертью. Речь идет о том, чтобы избежать метафизической зависимости человека, победить деспотизм течения времени в наших венах, спастись с помощью вечного возвращения, как делает это мусульманин с помощью экстаза и христианин с помощью причастия. Однако Лоуренс верил не в искупление, а в грех, не в благодать, а в обвинение Достоевского, не в вечное возвращение, а в обвинение Ницше.
В этих людях, в которых Лоуренс видел своих учителей, было и другое общее чувство, помимо чувства одиночества: чувство неисцелимости. И их жизнь тоже несла клеймо неисцелимости. Неизлечимой болезни, создающей то состояние, вспышка которого у множества других людей создает сходное состояние, из-за болезни это происходит или нет. Даже гений не избавляет Достоевского от эпилептического припадка, не избавляет его от знания, что в каждую минуту к нему может вернуться спящее чудовище; но такие чудовища — присутствие в себе того, что отвергается всей остальной личностью — не обязательно физиологические: они более или менее глухо рычат внутри тех, кому «не нравится тот «я», которого они могут видеть и слышать».[634]
Половина первой главы «Семи столпов» кажется вступлением к рассказу, где эротизм играет основную роль; закрыв книгу, мы видим, что не играет никакой, за исключением малоудивительной истории Дауда и Фарраджа и происшествия в Дераа. Первого Лоуренс касается лишь мимоходом, второго — лишь в роли жертвы. «Наша жизнь не сводилась к тому, что я описал (есть вещи, которые нельзя повторить хладнокровно из чистого стыда)».[635] Здесь обширна теневая сторона. Такие фразы, как: «Плоть и кровь раздирали наши утробы странными желаниями…»; «Некоторые, в стремлении покарать похоть, которую не могли предотвратить полностью, находили дикую гордость в уничижении тела и свирепо отдавались тому, что сулило им физическую боль или скверну»; «Я любил то, что ниже меня, и там, внизу, находил свои удовольствия и приключения»; «Мои чувства были как грязь, налипшая на ноги»[636] — выявляли ли они гомосексуальность, предполагаемую во многих местах, провозглашаемую во вступительном стихотворении, но отрицаемую теми, кто знал Лоуренса всю его жизнь?[637] Или они выявляли более глубокое и более мучительное одиночество?
Что за важность в тех призраках, которыми мы населяем эту тень? Когда идет речь о поступках и желаниях, это не меняет ничего. Здесь идет речь о самой натуре Лоуренса, сходной с натурой святого Августина, который полагал человека таким, что даже его любовь оскверняет Бога; но святого Августина, не верующего в благодать. Лоуренс все время был привилегированным объектом своего презрения. Неважно, каким был его мотив — желание славы, ненавистное той части его личности, которую он предпочитал, обстоятельства его рождения, его физическая сторона, которую он никогда не принимал, его маленький рост, с которым он не мог смириться, механизм его памяти, в которой, казалось, для него не иссякали (если он не делал ее инструментом своей работы, и если его воля не контролировала ее) унизительные или горькие воспоминания; неважно, был ли этот мотив невозможностью примириться с тем представлением, которое он имел о самом себе, или о своей роли в Аравии, или о форме своей сексуальности. Неважно, идет ли речь о чем-то меньшем, о чем-то отдельном, или обо всем сразу, или о самой жгучей среди этих тайн. Кто способен постигнуть в человеке меру боли и стыда, кроме него самого? Постоянное возрождение презираемых им желаний, непоправимое присутствие в нем того, что он отвергал, для человека, в котором наследственная и настоятельная идея долга смешивалась с одержимостью силой воли, уже позволяло создать трещину той же природы, что и неизлечимая болезнь, обвинение мира такое же сильное, как то, что причиняет навязчивое присутствие смерти. Самое глубокое сознание человека не глубже, чем сознание непоправимости, сознание рабства. Какое другое значение, кроме абсурда, могла вселенная иметь для Данаид?
