Демон абсолюта - [85]
Эту легенду он сначала принимал. Тогда она была лишь обширной вспышкой вокруг его имени, толкованием в глазах толпы тех стихов, которыми начинаются «Семь столпов»:
Лоуэлл Томас встречался с Лоуренсом на очень короткое время[616], и в нем было слишком мало историка, чтобы распутать его сложные действия. Легендарный персонаж, которого тот создал, интересовал Лоуренса так же, как интересовали его собственные фотографии, его образы, то, что говорили или писали о нем. Он пять раз приходил смотреть на этот романтический портрет, на того человека с экрана, в котором он так мало себя узнавал. Он проскальзывал один, тайком, на общедоступные места. Если его узнавал кто-нибудь из охранников, он краснел, смущенно смеялся и удалялся, пробормотав какую-нибудь отговорку.[617] Казалось, в эту минуту он сам для себя был серым кардиналом…
В то же время он отказывался от интервью, от приглашений, от всего, что «придавало ему ценность». Но легенда, которую провозглашали газеты, которая отражалась в статьях, в отголосках и упоминаниях, прошла мимо Лоуэлла Томаса, как прошла на первых порах мимо сотоварищей Лоуренса — она стала легендой Англии, как была легендой Аравии, когда Лоуэлл Томас встречался с ней на базарах Каира и Иерусалима, такой необычайной, что, можно было подумать, ее герой был вымышленным персонажем, а не тем молодым офицером, которого так ругали в штабе. Она снова претерпела метаморфозу, в той мере, в которой стала массовой, и теперь была невыносимой.
Лоуренс жил в уединении. Он был сделан fellow[618] колледжа Всех Душ в Оксфорде, чтобы свободно завершить свою историю Восстания[619]. Его окружали картины и книги, три молитвенных коврика, подаренных боевыми товарищами; большой портрет Фейсала кисти Огастеса Джона, которому было заплачено за него алмазом, украшавшим «агаль», подаренный ему Фейсалом; колокол с последней станции, взятой в Хиджазе; и на камине маленький терракотовый кавалерист, игрушка, найденная им в Каркемише в могиле ребенка…[620] Это уединение почти не защищало его. Он надеялся осесть на месте — и питал отвращение к этой надежде; он так страдал от мысли о разочаровании — от влияния, придавшего ему это желание, от того, что он предоставлял другим право судить себя (что он болезненно ненавидел) — и стал покорителем Лондона.[621] Он, несмотря ни на какую маскировку и фиоритуры, в отношениях с людьми тяготел к простоте — и оказался лишенным ее. Более двадцати незнакомых женщин предложили ему руку. Однажды американский финансист вошел в его студию в колледже Всех Душ: «Я приехал из Соединенных Штатов, полковник Лоуренс, чтобы задать вам один простой вопрос. Вы — единственный человек, который ответит на него честно. Следует ли мне, при нынешних условиях на Среднем Востоке, инвестировать свои средства в нефтяное дело Персидского залива?» «Нет», — ответил Лоуренс, не поднимаясь с места. «Это все. Я знаю, что мое путешествие этого стоило. Благодарю вас… а, кстати, здравствуйте!»[622] Против тех, кто ожидал увидеть Байрона, равного своим персонажам и вдохновенным песням, этот маленький молчаливый человек, чудаковатый и намеренно неловкий, мог защищаться лишь еще более едкой иронией или еще более упорным молчанием.
И все же, как можно было сомневаться, что в нем была страсть к «публичности», которая много раз служила его легенде? Но как примирить эту страсть — и его ужас перед встречей со своей легендой, перед тем, чтобы извлекать из нее признание и честь? Почему, когда он приходил смотреть конференции Лоуэлла Томаса, он прятался? Почему, считая, что он должен прятаться, он все-таки приходил?
Он был относительно равнодушен к своему авторитету у людей и до глубины души озабочен тем, чтобы воздействовать на их воображение. Область воображения и область жизни несоединимы. Их единственная связь — это комедия, и, несмотря на то, что утверждали его враги, Лоуренс не был комедиантом.
Он не был Лоуренсом Аравийским, потому что Лоуренс Аравийский существовал не в большей степени, чем Роланд или Зигфрид. Его личность могла быть лишь разочарованием. Ни одно живое существо не скроено по меркам легенды. То, чего ждали от него его почитатели — чтобы он играл роль Лоуренса Аравийского; почему человек, который был способен сыграть роль арабского вождя, не мог бы сыграть роль английского героя?
Потому что роль арабского вождя он не играл, а принял. Он был мастером дела, а не мечты. Ни д’Аннунцио, ни даже Байрон его не привлекали. Он не собирался сам играть в пьесе, которую написал. Но то, что эта пьеса следовала своим путем памяти, и то, что он тайно приходил смотреть, как ее показывают, и слабый вес мистера Т. Э. Лоуренса — все это не могло разрушить Лоуренса Аравийского.
Со времени бегства Фейсала[623] легенда об освободителе преобразила все его поступки в обман. В нем восхищались безграничной силой, а он в это время был бессилен. Той двусмысленности, из-за которой множество газет сделало его супершпионом, тогда еще не существовало. Никто не считал, что он предпринял кампанию в Аравии в интересах британской колониальной политики: все знали, что на мирной конференции он только и делал, что добивался решений в пользу арабов; его единственные публичные выступления — статьи, которые он публиковал — были направлены на их защиту. Более чистый персонаж его легенды был достаточно близок его сердцу, и его поражения только сближали их; но он знал, что не был этим персонажем. Чем больше его признавали этим персонажем, тем более острым становился обман. Он ненавидел не других, а самого себя. Самая тягостная драма была не в том, что он был практически побежден: напротив, поражение, потому что оно не было окончательным, стало отсрочкой его драмы; драма была в том, что он не считал себя освободителем Аравии — не потому, что потерпел поражение, но потому, что не был им никогда.
