Демон абсолюта - [50]

Лоуренс вызвал генеральный штаб в Суэце, объявил, что он пересек пустыню, чтобы сообщить важные новости, и хочет переправиться через канал.

— Сожалеем. Не наше дело: обратитесь в Управление внутреннего водного транспорта.

Так он и сделал.

— Сожалеем, — ответил Внутренний водный транспорт, — нет свободного корабля. Мы вышлем его завтра, чтобы доставить вас в карантин.

— Что? Какой карантин?

— Вы же не думаете, что можете покинуть зачумленный лагерь, не пройдя карантин?

Столы, где ни бумаги, ни карандаши не были тронуты, принадлежали мертвым[360].

Переговоры с Внутренним водным транспортом. Реплика телефониста. Лоуренс добирается до Суэца. Поездка в Каир по железной дороге (включая черногорского драгуна). Алленби на станции. Встреча с Клейтоном. (см. «Семь столпов мудрости», глава LVI).

Алленби, изучив рапорт, вызвал Лоуренса тем же вечером.[361]

Он знал положение дел, потому что служил генералом в Южной Африке, где его прозвали бульдогом[362] за энергичность, результаты которой он теперь собирался увидеть. Несомненно, Алленби был убежден, как все, кто прибыл из Франции, что лишь артиллерия решает исход битвы; но, в прошлом офицер кавалерии, он способен был принять мобильную войну, которую штаб его предшественника попытался предложить ему.

То, что он запомнил в рапорте Лоуренса — использование восточных племен Сирии в конце войны. Когда Лоуренс прибыл в Джедду в первый раз, почти тайно, Медина была мощной турецкой базой, Мекка — под угрозой, а арабская армия — ордой партизан, способной в лучшем случае удержать свои горы. Теперь Медина была блокирована, Хиджаз был свободен, и Лоуренс ждал, чтобы Алленби призвал арабскую армию в Акабе, в двухстах километрах от его собственного центра — чтобы она стала правым крылом его армии. И все это сделал маленький босоногий человек, в таинственном облачении, которого одни считали мифоманом, а другие — чем-то вроде героя, и который, не сказав ни слова о том, что сделал сам, со страстной отвлеченностью математика излагал колоссу Алленби, что сделали арабы.

Но главнокомандующий знал, что все это сделали не столько арабы, сколько он сам. Лоуренс никогда не получал задания брать Акабу. Ему была предоставлена свобода, но он не был исполнителем лишь своих собственных планов; приказы штаба всегда касались Медины. И Медина не была взята, а железная дорога не была занята. Для Алленби накануне его наступления, как прежде для Мюррея, было необходимо, чтобы армия Фахри оставалась блокированной. Однако теперь она была блокирована — взятием Акабы.

После отъезда Лоуренса турки обнаружили признаки деятельности подрывников в пустыне: они засыпали колодцы. Но Акаба была в четыре раза ближе к железной дороге, чем Эль-Уэдж, и угрожала не только Хиджазской железной дороге, до которой участники вылазки могли добираться, не обращая внимания на колодцы, но и одной из двух северных веток, по которой прибывали турецкие подкрепления на палестинский фронт.

Акаба, однако, была лишь капитальным этапом. Сама арабская армия, поднявшись от Йенбо в Эль-Уэдж, затем из Эль-Уэджа в Акабу, должна была подняться от Акабы в Хауран и от Хаурана в Дамаск; каждое продвижение вдоль моря английской армии, из Газы в Джаффу, из Джаффы в Хайфу, из Хайфы в Бейрут, должно было корреспондировать с продвижением арабов по другому берегу Ливана. Могло статься, что арабское продвижение опередило бы английское, поскольку английская армия сдерживала армию турецкую.

Лоуренс побуждал Алленби видеть в арабской армии не столько армию как таковую, сколько нечто вроде флота[363]. Она всегда была очень слабой. Фейсал проиграл столько же сражений, сколько и выиграл, потому что племена покидали его, когда он покидал их территорию, за исключением десятка тысяч националистов и торговцев. Но эти иррегулярные войска удерживали пустыню, своего рода море; и турецким войскам в Сирии и Палестине, вытянутым по двум берегам Ливана, приходилось не меньше считаться с внезапными нападениями из пустыни, которые те наносили, чем с нападениями англичан с моря.

Фахри в Медине был нейтрализован, когда его коммуникации были поставлены под угрозу. Можно было бы нейтрализовать Фалькенхейма[364] и всю вражескую армию тем же путем. У турок мало было грузовиков, дороги их были плохими; всю их армию поддерживали две линии железной дороги, объединенные в одну на ста пятнадцати километрах к северу и к югу от Дамаска. Лоуренс предложил вынуждать их с самого начала к постоянным атакам, чтобы охранять железную дорогу по всей ее длине; две из турецких дивизий тогда покидали палестинский фронт. Потом пришел бы день — будь то такой же поход, как на Акабу, или сосредоточение арабских сил, или генеральное восстание — когда была бы оборвана главная линия, и вражеская армия была бы изолирована в тот самый момент, когда ее атаковал бы Алленби.

Для ведения своей войны он не просил ничего, кроме нового автоматического оружия и динамита; для восстания по всей Сирии — ничего, кроме денег.

Он внушал Алленби любопытство. Генерал знал от своей собственной службы разведки о тех препятствиях, которые пришлось преодолеть Лоуренсу, обо всем, что заставляло его сказать: «Многие армии принимают добровольцев, но не во многих продолжают добровольно служить», обо всем, что вынудило его предпринять рейд на Акабу, имея в распоряжении лишь пятьсот человек. Но Лоуренс все это преодолел, он поднял руалла и ховейтат в Сирхане, думанийе в Аба-эль-Лиссан, все племена, окружающие Акабу. Алленби понимал, что его талант был не столько в том, чтобы видеть правильно то, что другие видели неправильно, сколько в том, чтобы видеть что-то там, где другие не видели ничего, делать огромную путаницу чем-то вразумительным. Только этот человек видел, что он может сделать из арабов больше, чем партизан, и видел даже то, что поддержка регулярных батальонов Мавлюда