Демон абсолюта - [33]

Вечером великий шериф вызвал Сторрса к телефону. Неужели передумал?

— Хотели бы вы послушать мой оркестр?

— Какой оркестр? — в изумлении спросил Сторрс.

Хуссейн принял на свою службу духовой оркестр турецкого генерального штаба, захваченный в плен в Таифе. Они собирались играть в Мекке… и англичан поочередно пригласили к телефону, чтобы послушать их.

— Однако, — добавил великий шериф после этой любезности, — телефона недостаточно, и я сейчас же форсированным маршем направлю оркестр к вам.

Назавтра англичане возобновили беседу с Абдуллой. Можно было бы, сказал эмир, перед войной устроить это дело лучше. Достаточно было бы, чтобы он в июне поднял племена и взял в заложники паломников. Среди них было бы, разумеется, много турецких начальников и мусульманской знати Египта, Индии, Явы, Эритреи и Алжира. Эти тысячи заложников привлекли бы внимание заинтересованных крупных властей. Те оказали бы давление на Блистательную Порту, чтобы добиться свободы для своих соотечественников. Блистательная Порта, в военном плане беспомощная перед Хиджазом, должна была бы тогда или заключить соглашение с великим шерифом, или признать свою беспомощность. В последнем случае Абдулла вышел бы напрямую на европейские власти, готовый согласиться с их желаниями под гарантию неприкосновенности, данную через Турцию.

Пророк, о котором мечтал Лоуренс, имел мало общего с этим хитрецом. По меньшей мере, добавил тот с иронической усмешкой, Фейсал изо всех сил возражал перед их отцом против этого хитроумного плана.

Фейсал и Али были, возможно, менее тонкими.

Вечером[253] все собрались на ужин у полковника Уилсона. Англичане ждали Абдуллу на ступенях. Вечную тишину Джедды едва тревожило смутное пробуждение шорохов и шелест крыльев, которые приносит ночь к вратам пустыни. Позади людей [и] эскорта эмира, чье оружие и украшения слабо поблескивали в тени, плелась толпа подавленных людей, обросших бородами — как у больных и безумных, у тех, кто давно не брился — исхудалая толпа, и молчание их было как яма посреди приглушенной радости компаньонов Абдуллы. Как беглые каторжники, только что пойманные, эти люди были в обрывках формы, среди ночной толпы, одетой в белое, и в руках у них было что-то вроде огромных кувшинов, в которых англичане не сразу узнали трубы, и которые, хотя были из меди, не блестели.

— Оркестр моего отца[254], — весело представил их эмир.

Когда ужин начался, оркестр заиграл самые печальные из турецких мелодий. «Сыграйте что-нибудь иностранное», — крикнул один из гостей[255]. Со двора послышались нестройные звуки. Зазвонил телефон: шериф Мекки, в свою очередь, хотел послушать. Мелодия стала внятной: это была «Deutschland über Alles»[256]. Потребовали другой музыки, но от сырости Джедды кожа на барабанах растянулась. Их подсушили у огня, и зазвучала новая мелодия. Она называлась «Гимн ненависти»[257]… «Это, — сказал один из арабов, — всего лишь похоронный марш».[258] Но Лоуренс и Сторрс покатывались со смеху и распорядились одарить музыкантов…

Эмир Али в Рабеге, как ни был обеспокоен письмом, которое привез ему Лоуренс, выполнил инструкции, которые оно содержало. Лоуренс был связан со многими знакомыми эмира, и беседа была дружелюбной, несмотря на болезнь Али, в котором глубокое благочестие плохо смирялось с приказом помогать этому неверному. Но Лоуренс должен был его узнать: если каждый из сыновей великого шерифа был похож на Абдуллу, действия, предпринятые Арабским бюро, оказывались абсурдными, а восстание было заранее проиграно.

Действительно ли, как он писал, он выехал из Каира на поиски вождя, способного придать арабскому восстанию тот смысл, который оно несло в себе? Видимо, память обманывала его, он принял за воображаемую преднамеренность то действие, ценность которой была, напротив, в молниеносном очищении его замысла. До Джедды проблема арабского вождя не выдвигалась им ни разу — ни в письмах, ни в «Арабском бюллетене», ни в Месопотамии; для него, как и для его друзей, этим вождем был великий шериф. Именно этот ослепительный опыт, путаница в Джедде между турецкой системой и поразительным возвращением во времена хиджры[259], тонкие уловки Абдуллы на переднем плане той сцены, в глубине которой Лоуренс ощущал брожение запутанной и суровой эпопеи, — этот опыт побуждал его как можно скорее отвергнуть руководство Хуссейна, попытаться заключить его в рамки строго символические, и прежде всего поставить проблему вождя. То, что подлинный вождь существовал в великой Аравии, не было предрешено; но без этого вождя Аравии не было бы вовсе.

И, может быть, было еще что-то?

У всякого деятеля есть свой стиль действия: такой явный, что иногда он кажется не столько его чертой, сколько его судьбой. Когда Лоуренс подростком испытывал уверенность, основанную на тщательном изучении всего материала, которым он располагал, что военная архитектура Леванта не такова, какой ее считали, он вышел на поиски доказательств. Его путешествия в Сирии, его опыт в Каркемише, затем поездка в Месопотамию убедили его, что арабы не таковы, какими их считают, и он вышел на поиски доказательств. И, подобно зловещим и кровожадным духам песков, его ждали там призрачные музыканты, посланные через пустыню, проекты жизнелюба Абдуллы, невидимый и враждебный великий шериф, жонглирующий своим телефоном…