Демон абсолюта - [34]

По крайней мере, он увидел, как в эмире Али проскользнула тень патрицианства, которую каждый узнавал в Горном старце[260], укрывшемся в своем запретном городе среди своих уловок и оркестров. Лоуренс узнавал ее по завуалированной враждебности, которую тот испытывал к англичанину и христианину, что на этот раз был его гостем. Он нашел его раздражительным и умным, легко устающим, нервным, упрямым: эмир был чахоточным. Но его фанатизма, болезненного благородства персидского принца, было достаточно, чтобы Лоуренс вновь вздохнул свободно. Али дезинфицировал его после Абдуллы.

Лоуренс выехал ночью[261], пересек территорию гарб, племени, которое два эмира ожидали увидеть на стороне турок. После сурового перехода через долгие кратеры, где колючие деревья с низкими ветками, которые ощипывали верблюды, казались подстриженными народцем призрачных садовников, Лоуренс, выдававший себя за сирийского офицера, перешедшего на сторону восставших, достиг лагеря Фейсала[262].

«Мы поставили верблюдов на колени у ворот длинного низкого дома. Мой проводник[263] что-то сказал рабу, который стоял там, держа меч с серебряной рукоятью. Тот ввел меня во внутренний двор, на дальней стороне которого, обрамленная колоннами черного дверного проема, стояла белая фигура, напряженно ожидая меня. Я почувствовал с первого взгляда, что это тот человек, искать которого я пришел в Аравию — вождь, который поведет Арабское восстание к его славе. Фейсал выглядел очень высоким, стройный, как колонна, в длинных белых шелковых одеждах и коричневом головном платке, закрепленном блестящим шнуром, алым с золотом. Его веки были опущены; черная борода и бесцветное лицо походили на маску при странной, застывшей настороженности его фигуры. Его руки были скрещены спереди на кинжале.

Я приветствовал его. Он пропустил меня в комнату и сел на ковер у двери. Когда мои глаза привыкли к тени, я увидел, что комната была наполнена молчаливыми фигурами, которые пристально смотрели на меня или на Фейсала. Его взгляд был сосредоточен на его руках и кинжале, который он медленно вертел в пальцах. Наконец он мягко осведомился, как я нашел путешествие. Я заговорил о жаре, и он спросил, какое расстояние отсюда до Рабега, заметив, что я доехал быстро для этого времени.

— И как вам нравится здесь, в вади Сафра?

— Здесь хорошо; но далеко от Дамаска».[264]

Глава VII [265] .

— Хвала Богу, — ответил Фейсал, — и турки к нам ближе.[266]

На этом Лоуренс, вымотанный, ушел спать. Проснувшись, он осмотрел лагерь египетских артиллеристов, которых англичане высадили в Йенбо перед второй атакой на Медину. Фейсал присоединился к нему, на этот раз в одиночку.[267]

Потери были тяжелыми. Великий шериф направил мало продовольствия, ружей и боеприпасов; ни одного пулемета, ни одного горного орудия; никакой технической помощи, никакой информации. В течение многих месяцев не было даже денег, и Фейсал велел набить сундук камнями, запереть его на висячий замок, перевязать веревками, поставил его под охрану собственных рабов, и каждый вечерь этот сундук уносили в его палатку… Тридцать тысяч фунтов теперь поступали каждый месяц (Лоуренсу показалось, что сумма помощи, требуемой от Англии Хуссейном для армии Фейсала, была куда более высокой)[268]. Единственной эффективной борьбой, которую могла вести армия, была партизанская война с колоннами турецкого снабжения; для этого требовалось много скаковых верблюдов, а у эмира становилось их все меньше и меньше. Эти вылазки были доверены гарб, племени, которое удерживало берег; именно о них Али сказал, что ждал их перехода к туркам.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Лоуренс.

— Плясать под дудку Фахри, — устало сказал эмир.[269]

Турки собирались попытаться выйти на Мекку. Когда их колонна покинула Медину, Фейсал распорядился снова атаковать город тремя группами партизан, которыми командовали его братья, в то время как он перерезал рельсы. Если эта одновременная атака провалилась бы — а какая победа могла бы ждать ее, если их артиллерия была достойна лишь осмеяния? — она, по крайней мере, заставила бы турок вернуться в Медину. Нельзя было надеяться на что-то большее, чем нейтрализация атаки на Мекку.

Вслед за цепочкой рабов, несущих лампы, Фейсал и Лоуренс вернулись через пальмовую рощу в дом эмира. Его домочадцы ждали вечерней трапезы.

Лоуренс, которого все (кроме эмира) считали сирийцем, заговорил о первых казнях в Дамаске. К его удивлению, собрание — знать из Мекки, арабские офицеры, бежавшие из турецкой армии, кочевые шейхи, ни одного сирийца — стали возражать против его сочувственного тона: в ходе процесса установилась связь приговоренных с Францией и Англией. Им было неважно, Джемаль казнил их или кто-то другой: они были достойны смерти.

Теперь в молчании, лишь иногда подбрасывая некоторые каверзные вопросы, Лоуренс наблюдал. Был ли арабский национализм таким глубоким, что мог дойти до подобной суровости? Фейсал мастерски и скрытно управлял этой беседой, всегда готовой перейти в общий хохот: зная свое физическое превосходство, он проявлял готовность к шутке. Его стиль, казалось, был одновременно стилем его народа, его касты и его личности, как бывает в Европе у некоторых прелатов; и его народ, каста и личность казались в нем тремя выражениями одного и того же духа. Отражение источника этого духа Лоуренс бегло замечал в некоторых выражениях лица и словах Али.