Демон абсолюта - [142]
Прежде всего, Тертл добивался отмены смертного приговора за трусость на поле боя, и Лоуренс уполномочил его[1014] цитировать свою фразу: «Я бегал под огнем слишком далеко и слишком быстро (хотя, как всегда казалось мне в подобные минуты, недостаточно быстро), чтобы бросить камень в более робкое существо»,[1015] — и написал ему после того, как это было сделано: «Я чувствую это счастливой победой. Моя радость от нее, не считая вашей — возможно, самая чистая в Англии».[1016]
Тертл надеялся, что контакт Лоуренса с бедными массами, которые были так ему знакомы, возможно, развеял бы таинственную тучу, которая тяготела над его другом в одиночестве. Помогать кому-то, на взгляд Лоуренса, было одним из редких действий, которые не были абсурдны. Почему бы не помочь многим? Но он чувствовал здесь некое недоразумение, хотя и не мог распознать его природу, и оставил свой проект. Для Лоуренса политика была так же мало способна преодолеть человеческие страдания, как математика. «Она, раз навсегда, находилась вне его интересов».[1017]
И чем больше Тертл узнавал его, тем больше он казался ему неспособным принять грязную сторону всякого политического действия. Та внутренняя завершенность, то бескорыстие, та неприхотливость, что создавали его обаяние, отделяли его от всякого проповедования и от [пробел]. Мало-помалу его прошлое удалялось от него. Один из сержантов, который был в Аравии инструктором по пулеметам, написал ему. «Прошло двенадцать лет, — отвечал он, — и я стал старым и мудрым, и забыл все это. Как прекрасна была вади Рамм! Мне кажется, никто не бывал там с 1918 года…»[1018] Джордж Ллойд, ставший губернатором Египта, предложил ему предпринять с ним путешествие в Аравию: он отказался. Адмирал Снэгг пригласил его на ужин с Джафаром, когда тот был назначен послом в Лондон: он снова отказался. «Кажется, Джафар скоро вернется в Багдад; тогда я хотел бы, чтобы он сказал королю, что я смотрю на иракскую историю с немалой гордостью. Объясните ему, что королевская авиация держит своих рабов в удаленных местах, поэтому они не могут видеться со своими друзьями…»[1019] Он попросил только о том, чтобы ему перевели два письма, полученные из Аравии. И, наконец, он писал Тертлу:
«Я должен сказать последнее слово по поводу моей ненормальности. Всякий, кто попал наверх так же быстро, как я (помните, что я почти полностью сделал себя сам: у моего отца было пять сыновей и лишь 300 фунтов в год), и так долго видел верхушку мира с изнанки, может легко лишиться своих чаяний и устать от обычных мотивов действий, которые двигали им, прежде чем он достиг вершины. Я не был ни королем, ни премьер-министром, но я создавал их или играл с ними, и после этого мне мало что оставалось делать в этом направлении. Такой ненормальный опыт должен был навсегда оставить меня странным, разве что моя кожа была бы слишком толстой, вроде дверного коврика. Что кажется ненормальным — это мой уход от активной жизни в 35 лет, а не в 75. Тем больше, разумеется, мне повезло.
Вот хорошее небольшое стихотворение Ф. Л. Лукаса, кембриджского ученого и очень тонкого человека, чтобы увенчать мое не слишком изобретательное объяснение. Ваш Т. Э. Шоу.
Он избавился от своего отчаяния. Он не чувствовал вмешательство лорда Томсона неизбежным принуждением: практически ничто больше не было для него принуждением, и даже «преследование», которому подвергала его пресса, раздражало его меньше, чем когда-то; меньше, чем опасались его друзья. В 1918 году, вернувшись, он чувствовал себя чужим; в 1923 — лишенным самого себя; если освободитель Аравии, посланник при короле Хусейне вернулся в Лондон, чтобы найти своих хозяев, то рядовой Шоу нашел там свою свободу. Бесполезное раздражение лорда Томсона не ставило вопрос о смысле его жизни; два раза, когда он возвращался, он считал себя виновным: потому, что он участвовал в Восстании — если оно было обманом — и потому, что участвовал в падении Хуссейна. В этот раз он нес с собой лишь память об уходе из пустыни, и он видел в том супершпионе, что фигурировал в протестах лорда Томсона, не больше, чем поверхностную абсурдность мира, первоначальное раздражение прошло, и он устроился даже слишком хорошо. И, поскольку он старился, то вновь обретал свое детство. Он предпочитал Англию всем другим странам, а Лондон — всякому другому городу. Покидая ВВС, он ехал на велосипеде по сельской местности, от Шотландии до берега Ла-Манша. «На юге Англии есть что-то, что в каждой долине и на каждом гребне заставляет меня говорить: «О, как бы мне хотелось иметь здесь комнату, чтобы сидеть там, и все глядеть и глядеть! Если бы моя фамилия была Рокфеллер, у меня было бы 3428 коттеджей, и я проводил бы время, сменяя один на другой (каждый раз под разными именами), занимаясь созерцанием каждые десять лет моей жизни, невыносимо длинной и медленной».
