Демон абсолюта - [118]

Опасность, исходящая от статей, не укрылась от него, но он ошибался в ее природе. Мотивы его зачисления носили моральный характер, и в Англии уважают подобные мотивы. Но о них было известно лишь нескольким людям. Что знали о нем остальные? Его легенду. Она продолжала жить своей собственной жизнью. Склонность к тайне слишком глубока у толпы, чтобы исчезнуть даже перед тайной героизма, а Лоуренс Аравийский, чем больше война удаляла его от прошлого, тем больше становился героем не столько Аравии, сколько Интеллидженс Сервис. Человеком, которому всегда приходится быть не тем, чем он кажется, носить маску: и его присутствие рядовым в королевской авиации вовсе не освобождало его от этой таинственной роли, оно ее подтверждало. В этом присутствии видели не уход от мира, о котором никто и не подозревал, но «последнее воплощение Лоуренса»[826]. Умные же офицеры не думали, что Лоуренс был приставлен следить за ними; но не был ли он приставлен следить за одним из них? Что он, по логике, должен был делать в Фарнборо, если не заниматься контрразведкой? Авиация — привилегированный род войск для всякого шпиона…

Лоуренс не подозревал, что в нем могут видеть сыщика: журналисты не приписывали ему ничего подобного: мотивы, которые они ему приписывали, были всего лишь вульгаризацией некоторых его мотивов. Несомненно, сообщение, что его исключили из авиации после его «разоблачения», подтвердило бы подозрения куда больше, чем если бы его оставили там, потому что трудно представить секретного агента, о котором знают все.

Но главнокомандующий счел атмосферу подозрительности, которая установилась в Фарнбоо, и все это дело, прискорбными. Большинство офицеров в лагере надеялись, что Лоуренс его покинет. Лучшие из его друзей не одобряли, подобно Бернарду Шоу, «этот безумный маскарад, который всех ставит в смехотворное положение»[827]. Последний писал ему на следующий день после прибытия репортеров:

«Если бы Нельсон, слегка повредившись в уме после удара по голове в баталии на Ниле, по возвращении домой настаивал на том, чтобы стать у руля какой-нибудь баржи на канале, и чтобы все относились к нему как к самому обычному человеку, он причинил бы флоту меньше неловкости. Неопытный, перепуганный Марбо[828], под командование которого был бы поставлен сардонический Наполеон при Аустерлице и Йене, чувствовал бы себя так же, как, вероятно, чувствуют себя ваши вышестоящие офицеры, командующие Лоуренсом великим и загадочным, единственным человеком, в котором сохранились еще величие и мощь… Вы говорите об отпуске так, как будто это трудно. Попросите отпуск на три месяца, и они закричат, всхлипнув от облегчения: «Бога ради, возьмите на шесть, возьмите на двенадцать, возьмите на всю жизнь, все что угодно, только бы не продолжать этот безумный маскарад, который всех нас ставит в смехотворное положение». Я им сочувствую».[829]

Последние из его друзей, которые знали его достаточно близко, чтобы разглядеть драму, из-за которой он записался, и догадывались, что «безумный маскарад», возможно, удержал его от самоубийства — последние, кто еще защищал его — смутно надеялись, что, случайно избавившись от испытания, в которое тот сам себя вовлек, он выйдет из него освобожденным.

Россу было приказано покинуть королевскую авиацию.[830]

Ему предложили вступить в ВВС офицером, в любом чине, который он выбрал бы сам.

Он не хотел больше, чтобы ему приходилось отдавать или передавать приказы, он не любил офицеров, и стать офицером для него значило бы снова стать Лоуренсом. Он был связан с ВВС анонимностью. Хотя он много раз считал их дисциплину и саму жизнь нестерпимыми, теперь, после исключения, он писал: «Это самое интересное дело, каким я когда-либо занимался».[831] Он просил, без особой надежды, чтобы его назначили на какой-нибудь отдаленный аэродром, может быть, в колонию, где комендант знал бы, кто он такой: «Чтобы ко мне относились, как к одному из многих, и я был бы одним из многих».[832] Напрасно. После изнурительной метаморфозы, которой он подверг себя, чтобы стать рядовым Россом, он обнаружил, что теперь не остался ни Россом, ни Лоуренсом, так же, как лишился Аравии и Англии, в той свободе, к которой снова приближалось безумие. Три государственных департамента предложили ему высокие посты; он хотел ничтожных. «Я по горло сыт тем, чтобы меня называли полковником, и я твердо решил не быть больше респектабельным».[833] У него оставалось денег лишь на несколько дней, и он спрашивал себя, что будет, когда он «проест свой мотоцикл».[834] Он вернулся в комнату на Бартон-стрит. Там обитал призрак «Семи столпов»; но первое следствие возрождения его легенды неизбежно заставило его аннулировать подготовленный контракт с издателем Кейпом на издание сокращения его книги. Как и в тот месяц, что предшествовал его зачислению, он неотступно шел по улицам, затерявшись в огромной уличной толпе Лондона, как он хотел затеряться в ВВС.

«Я собираюсь, когда заберу свою одежду из заклада, ужинать в Генштабе с Алленби и персоналом штаба. Пугающе торжественно!»[835]

Его спрашивали, чего он хочет. Он отвечал: «Быть смотрителем маяка»,