Демон абсолюта - [116]

.

Говорили, что секрет его влияния на простых людей был в том, что «он чувствовал себя глубоко сходным с ними, по меньшей мере, одной своей стороной», будь то самые презренные из арабов или последние из солдат. Мы признаем это чувство христианским, когда оно родилось из ничтожности всякого человеческого превосходства перед лицом общего для всех греха и креста. Религия придала ему форму, как многим другим; но оно существовало и раньше. Скорбный зов абсолюта часто ведет к состраданию: требовательные повеления Заратустры находят тонкий отголосок в доброте писем Ницше. Самые распространенные религии, если редко даруют человеку присутствие Бога, которое обещают ему, то почти всегда приносят ему милосердие. И главное — рядовые страстно любили авиацию.[806] Они чувствовали, что, хотя его мотивы, казалось, не были всецело такими же, как у них, он разделял их страсть, и эта общность привлекала их к нему. С тех пор, как он отказался передавать приказы[807], желание безответственности стало ключом к его морали, он верил, что будет вынужден жить на обочине жизни. Он не ждал от людей ничего, кроме их присутствия и механической последовательности навязанных действий, с помощью которых он мог вырваться из самого себя, как тибетский лама своими мантрами отвлекается от цикла метаморфоз. Для европейцев смысл жизни начинается с ответственности. Но в ВВС, как прежде в Восстании, он чувствовал себя связанным с предприятием, которое разворачивалось в будущее. «Я люблю ВВС — они больше самих себя».[808]

В казармах, куда офицеры никогда не заходили, и их признавали высшими по рангу, но не лучшими профессионалами, Росс стал чем-то вроде племенного старейшины, достоинство которого было равно командиру. Этим солдатам, которые любили авиацию инстинктивно, он давал причины ее любить. Он мечтал о книге, в которой эти жестокие заметки были бы всего лишь вступлением, книге о борьбе человека со стихиями. Авиация всегда была возвышенным братством, где люди объединялись особыми ощущениями и опасностью; тогда, в этой романтической фазе, смешивалось завоевание воздуха и новый английский флот, грядущий «первый флот мира»; Росс делал авиацию приключением, которое соединяло и превосходило их всех, и этот человек, одержимый тем, что не знал собственного смысла жизни, придавал его самым скромным из своих товарищей.

Через пять недель[809] после прибытия в Фарнборо Лоуренс написал вице-маршалу авиации с просьбой, чтобы его назначили в эскадрилью.

Два репортера, один из «Дэйли Экспресс», другой — из «Дэйли Мэйл», три дня спустя обратились к молодым офицерам с просьбой позволить им увидеть полковника Лоуренса. Им на это ответили, что в офицерской столовой такого нет. Тогда они просили позволения увидеть рядовых; им было в этом отказано. Они ждали на выходе из столовой, останавливали летчиков на улице, снимали через решетку фотографии нескольких рядовых, среди которых был и Росс. Его товарищи по казарме, у которых были увольнительные, плохо понимая, что происходит, но очень хорошо понимая, что кто-то хочет сыграть шутку с их другом, разбили им фотоаппараты. Командование сочло все эти события и волнения, которые последовали, «плохо влияющими на дисциплину»[810].

Волнения прекратились: больше не слышно было о репортерах, но те не признали поражения. Лоуренс не знал, что один из офицеров в лагере, который встречал его прежде, сообщил им о его присутствии[811]; они были уверены, что напали на верный след.

В тот же день, когда Лоуренс писал вице-маршалу, государственный секретариат, получив рапорт коменданта Фарнборо, ответил на него приказом позволить Россу проходить службу дальше[812].

На следующей неделе Лоуренс поверил, что выиграл эту партию. Его жизнь снова стала нормальной, хотя раскрытие его личности не прошло без волнений — не среди рядовых, которые в жизни не слышали конференций Лоуэлла Томаса, и для которых Лоуренс был всего лишь каким-то высшим офицером в колониальной армии, но среди офицеров и некоторых унтер-офицеров. Старшина, который вынес Россу штрафной наряд (что тот одобрил), принес ему извинения (чего тот не одобрил[813]). Один сержант обнаружил Росса за мытьем коридора:

— Бросьте это, я найду кого-нибудь другого.

— Что вы, сержант, неужели я на это не способен?[814]

Несколькими днями позже[815] Лоуренс писал Бернарду Шоу:

«Вы спрашиваете, чем именно я занимаюсь в ВВС. Сегодня утром я вычищал кухню, весь день слонялся без дела, а вечер провел за написанием письма Дж. Б. Ш. Вчера утром я мыл тарелки в сержантской столовой (неопрятные едоки эти сержанты: тарелки были все в масле и томатном соусе, а вода для мытья была холодная), а днем съездил в Оксфорд на мотоцикле, навестил Хогарта, чтобы обсудить сокращение арабской книги. Так как сейчас Рождество, мы выполняем работы утром, а днем празднуем. Вообще-то я «специалист по аэрофотосъемке на обучении»: это не означает полетов, но означает проявку офицерских негативов, после того, как они приземлятся: а что касается «обучения» — это значит, что я новобранец, поэтому меня могут использовать как угодно. Три недели я был мальчиком на побегушках. Также уборщиком, клерком, чистильщиком хлева, горничной, судомойкой и билетером в лагерном кино. Все годится для летчиков-новобранцев: но жизнь неплоха, когда первая незрелость исчерпывается. У каждого из нас есть кровать, и нам грозят всевозможные наказания, если их не разделяют двадцать пять дюймов: нас в казарме двенадцать».