Демон абсолюта - [119]
Через два месяца после ухода из Фарнборо он завербовался в танковый корпус[837] под именем Т. Э. Шоу.
Глава XXXVIII.
Он обнаружил там ВВС без самолетов. Говорили, что этот «новичок», слишком старый и слишком легкий в весе, чтобы быть нормальным новобранцем, был во время войны майором разведки; но он так отличался от офицеров, вернувшихся в армию рядовыми, что его товарищи оставались заинтригованными. «Расскажите коротко о ваших первых впечатлениях от лагеря» — задали ему тему вступительного сочинения. «Мы прибыли сюда, когда уже стемнело, — написал Шоу, — и у меня не было времени, чтобы осмотреться».[838] Скоро ему предстояло знакомство с казармами, более современными, чем в авиации, среди песчаных земель Дорсета, усаженных рядами сосен и дубов, зарослями рододендронов, которые уже зацветали. «Через несколько недель, — думал он, — этого хватит, чтобы сделать меня довольным…»[839] На этот раз мотоцикл прибыл вместе с ним [история мотоциклов, подаренных ему[840]], и вызвал еще больше восхищения, чем в ВВС.
Новое имя, новый возраст: никакой предшествующей службы. Ему пришлось снова проходить обучение.[841] Но рядовые танковых частей не исполняли наряды на работы, и он не нашел таких изнурительных работ, как в Эксбридже. В Бовингтоне офицеры не были отдаленными, призрачными вышестоящими лицами, а были офицерами; это были уже не ВВС, это была армия.
Танки привлекали его, но их роль в жизни казармы была ничтожна. Лоуренс выбрал танковый корпус из-за страсти к механике, из-за романтизма, возвращаясь к своим подростковым мечтам о боевых машинах Средних веков, когда испытывал удовольствие, водя бронемашины по пустыне, и уверенность, что танки отныне — решающий после авиации род войск в войне. Он ждал, что снова найдет здесь технические беседы, корпоративный дух и смутное сознание участия в приключении — на сей раз строго военном — которые он знал в королевской авиации. Но танковый корпус в действительности не был корпусом: он не был «еще одной авиацией», но был чередой экипажей.
Лоуренс оказался лишенным того, что поддерживало его в худшие часы в Эксбридже и Фарнборо.[842] Зная о слабостях арабов, он всю войну видел себя внутри мифа о восстании; и, зная о слабостях летчиков, он не избегал мифа об авиации. Каждый погибший летчик своей кровью свидетельствовал о человеческом достоинстве, ибо ничто в королевской авиации не оценивалось в деньгах. И самый незаметный из механиков принадлежал к этой эпопее, лишь наполовину отваживаясь осознавать это, но их братство показывало, что все же осознавал.
В Бовингтоне Лоуренс впервые оказался перед людьми, которые были сами собой — и ничем иным. Те, кого он встречал до сих пор, были связаны с неким действием, ценность которого признавали — будь то потому, что их в этом убедили, как в Каркемише, где работники приветствовали свои находки залпами и торжествами — или потому, что они его выбрали. «Каждый из тех, что находится здесь, завербовался, потому что был в отчаянном положении, и никто не говорит ни об армии, ни о продвижении по службе, ни о профессиях и достижениях. Мы все здесь, по большому счету, вынужденно, и в ответ считаем друг друга подтверждением несостоятельности мира. Всякие претензии не то что смехотворны, они почти невозможны. Мы — дно общества, мы — те, кто не приспособился к жизненной конкуренции: и каждый из нас ставит других так же низко, как и самого себя».[843]
Он вспоминал сонный лепет во время своих ночей в Фарнборо; тогда он уже писал: «Мне страшны (физически страшны) другие люди: их животный дух кажется мне самой ужасной компанией, которая может преследовать человека: и я ненавижу их шум. И все же я человек, не отличающийся от них; определенно, не лучший, чем они. Что же наделяет меня такой проклятой чувствительностью, что я готов завыть, и все равно просил бы об еще больших муках? Я не покину завтра ВВС, какую бы работу мне ни предложили…»[844] Но люди в Фарнборо снова становились людьми.
Те, кто окружал его сейчас, больше не были воплощением тысячелетней мечты, а напоминали видение, полное чудовищ, которое невроз простирает пеленой перед психоаналитиками, из инфантильной и брутальной вселенной, где царствует секс, где радость быстро принимает форму скатологии[845]. Эти новые товарищи, казалось, действовали, будто во сне. И тогда они возвращались к неумолимой вселенной тех человеческих масс, которые не соединяет никакой договор, всемогущей вселенной, потому что она состоит только из инстинктов. «Никто не критикует, напротив, все считают естественным брать внаем тело женщины, или продавать себя, или унижать себя тем или иным образом».[846] О некоторых своих товарищах Лоуренс говорил соседу по кровати: «Беда в том, что они из тех, кто инстинктивно швыряет камнями в кошек». — «А чем ты хочешь, чтобы они швыряли?»[847]
Он пытался бежать из мира духа, поскольку ни один мир, кроме этого, не придает силу сознанию; но он воспринимал ту область, куда он бежал, лишь в негативном плане — как ту область, где сознание не преследовало его. Тот, кто бежит из города в пустыню, знает с самого начала, что не найдет там ни улиц, ни толпы, но ему приходится обнаружить, что там есть скорпионы и жажда. Стать «чуть более похожим на других»? То, что делает похожими людей, или дает им иллюзию, что они похожи — это общая судьба через общее действие. Общей судьбой и общим действием в Бовингтоне было то же самое, что и в тюрьме.
