Демон абсолюта - [11]

Потомок Пророка, он был главой мусульманской аристократии, хранитель и повелитель святых городов. Старик патрицианского достоинства, чье огромное богатство[92] происходило от сборов, хитроумно взимаемых с паломников в Мекку; личность одновременно нечестивая и святая, как много раз бывало в исламе, без которого священная война могла быть священной лишь наполовину, и который имел в своем распоряжении один из самых знаменитых в исламском мире черкесских гаремов.

Когда султан Абдель-Хамид попытался основать свою политику на панисламизме, он потребовал присутствия в Константинополе главных членов семьи Пророка, среди них и эмира Хуссейна. Там он провел девятнадцать лет, со своими четырьмя сыновьями[93]: Абдулла стал вице-президентом Парламента, Фейсал — депутатом от Джедды. После падения султана эмир, в отличных отношениях с младотурками (он был в их глазах жертвой султана, а младотурки, хотя и федералисты, еще были партией, связанной с арабами), был направлен ими в Мекку[94]; и он применил всю свою ловкость, чтобы снова стать тем, чем были великие шерифы былых времен: сюзереном племен Хиджаза. Его сыновья остались среди министров.

То, что он в данный момент ненавидел турок, как все крупные арабские аристократы, было вероятно; но отвращение к туркам — не причина питать сердечные чувства к англичанам, а ведь политика делается только страстями. Был ли Абдулла уполномочен говорить от имени своего отца, или он использовал его имя, чтобы «Фетах» заручился поддержкой англичан? Те, кто лучше всего знал великого шерифа, считали его глубоко благочестивым; тем не менее он, потомок пророка, играл против халифа на стороне «трех безбожных пашей»[95]… В каирских досье он представал перед Лоуренсом и его друзьями хитроумным человеком — его поддерживали в его привилегиях и султан, и те, кто сверг его с трона, не попадая под подозрение арабов, — без сомнения, алчным; достаточно двойственным, обладающим амбициями основателя империи и способным на великие замыслы; — в целом вряд ли надежным. Все это, кроме того, относилось к сфере слов, переговоров; на какие дела он был способен, англичанам еще не было известно. Казалось, что начальники тайных обществ соблюдали лояльность, хотя и жалели о ней: турецкая власть, какой бы жесткой она ни была, была менее опасной, чем власть западная, а англичане, французы и русские смотрели на арабский мир с нежностью людоедов. Фейсал находил, что стоило бы попытаться добиться независимости арабов во имя той помощи, которые они оказали Турции. Хуссейн направил эмиссаров в Сирию, чтобы попытаться точно узнать политику и силы тайных обществ, и ответил Сторрсу, за подписью Абдуллы, что его позиция в исламе временно обрекает его на нейтральность, но что он не против соглашения с Великобританией, если именно это государство окажет ему непосредственную помощь. Он говорил только о Хиджазе, стараясь никак не затрагивать арабский мир. Это был ответ не шерифа Мекки, но лишь сюзерена племен Хиджаза.

Китченер надеялся на большее, чем локальное восстание — а Хуссейн не мог предпринять ничего, не скомпрометировав себя полностью. 16 октября генерал Максвелл, главнокомандующий в Египте, друг Китченера, написал ему, как он надеется достучаться до арабов; в то же время Сторрс представил ему ответ, подписанный Абдуллой. 31 числа Китченер сообщил Абдулле о вступлении в войну Турции и гарантировал его отцу, если бы он вступил в войну на стороне союзников, его титул, права, привилегии и помощь Англии арабам в их борьбе за свою свободу. Это сообщение достигло Хуссейна к середине ноября. Его арабский текст в первый раз говорил об «арабской нации», и он был подписан английским именем, самым знаменитым на Востоке. Тогда Абдулла ответил Сторрсу, что принципиальное соглашение достигнуто — как уточнил Хуссейн, он больше не беспокоился[96].

На призыв турок поддержать их объявление священной войны великий шериф ответил, что английский флот уже блокировал и обстреливал его порты; что снабжение святых городов зависело только от моря, и первым последствием заявления, которое от него просили, был бы голод в подвластных ему городах. Это было неоспоримо. Но если не было доказательства его соглашения с Англией, уже появилось яркое доказательство его личной политики: Хуссейн уже разговаривал не как турецкий чиновник, а как крупный феодал. Какая нам важность, что население Мекки будет голодать, думали турки (тем более немцы), если священная война будет объявлена! Хуссейн был вызван Джемаль-пашой, который командовал в Дамаске армией Сирии, и опасался туда отправиться: он получил шестьдесят тысяч турецких фунтов, послал туда знамя Пророка и пятьдесят всадников.

При этом не было уверенности ни в его верности Каиру, ни в его верности Константинополю. Переписка — это еще не соглашение. Великий шериф хотел субсидий, оружия и боеприпасов. Когда, где, сколько? Ничего еще не было уточнено. Разве Хуссейн не вел в то же время переговоров с турками? Если назавтра он объединился бы с Константинополем, от соглашения не было бы никакой пользы, кроме защиты его берегов от английской интервенции. Сэр Генри Мак-Магон недавно был назначен верховным комиссаром Египта