Демон абсолюта - [13]

Лоуренсу было известно, что, несмотря на помощь, которую он получал от Клейтона, его рапорт, переданный в вышестоящие инстанции, не будет рассмотрен еще несколько месяцев, а может быть, и никогда. Штаб в Египте считал, что его секретная служба нужна для того, чтобы собирать данные разведки и выполнять приказы, а не для того, чтобы предлагать планы. Там с раздражением — и, возможно, не без зависти — смотрели на эту маленькую группу, почти свободную от дисциплины, состоящую из людей, которые были военными лишь наполовину, а держались и вовсе не по-военному. Что касается автора рапорта, то его напористая фантазия, слишком длинные волосы, постоянное отсутствие мундира, страсть к мотоциклам и неумение правильно отдавать честь действовали на нервы многим кадровым офицерам[103].

В штабе сначала считали силы турок незначительными. В начале войны армия в двадцать шесть сотен единиц пыталась проникнуть в Египет. В то время как немцы тщательно организовали переход Синайской пустыни, орден дервишей предпринял яростную пропаганду. В Египте было мало английских солдат (шестьсот человек на момент объявления войны); разве стали бы мусульмане Хедива стрелять в своих братьев? Пятнадцать тысяч дромадеров, взятых в племенах, обеспечивали провиант, везли горные орудия и разобранные понтоны, как некогда корабли Рено де Шатильона, пробираясь лишь ночью через безлюдье Моисея, где кличи дервишей отвечали на приказы немцев-инструкторов. В ночь со второго на третье февраля эти Вальпургии[104] песков приблизились к Каналу. На рассвете пришел только один полк. В дело были вовлечены англо-египетские батареи; перед полуднем прибыли английские крейсеры, затопили понтоны[105] — и турецкая армия, на пятнадцати тысячах разъяренных дромадеров, с пехотинцами, составленными в отряды по прусскому образцу и неграми на верблюдах, была обращена в поспешное отступление.

Лоуренс и его друзья утверждали, что это романтическое время прошло; и в этом пункте штаб был с ними согласен. Но большая часть их начальников считала, что война идет не в Египте, а во Франции; если Суэцкий канал будет защищен, долг египетской армии будет выполнен, и свободные дивизии должны быть направлены к Сомму. Наконец, инициатива высылки экспедиционного корпуса принадлежала лишь Лондону.

Лоуренсу было известно и то, что он найдет поддержку в Англии — несомненно, он даже не стал бы писать свой рапорт без уверенности в этом. Как большинство «Незваных», он был связан с хранителем Эшмоловского музея в Оксфорде[106], Хогартом. Они ждали многого от его выдающегося положения в Географическом обществе, от того, что он поддерживал отношения с большинством политических руководителей Великобритании, доверявших его знанию средиземноморского Востока; они знали, что Хогарт, как и они сами, верил в арабское восстание, и был вызван в Каир, как только смог покинуть Лондон. Именно благодаря ему — прямо или косвенно — Лоуренс смог путешествовать по Сирии[107], получить свой диплом в избранной им своеобразной манере[108], участвовать в раскопках в Каркемише[109], предпринять вылазку в Синайскую пустыню, поступить на картографическую службу в Лондоне, и, наконец, в службу разведки в Египте.

Юным студентом он пришел к хранителю музея, доброжелательность которого была известна, за советом. Он готовил работу, где собирался установить, что английская глиняная посуда, в которой усматривали римское влияние, несла черты саксонского влияния[110]. Хогарт считался одним из первых экспертов в Европе по глиняной посуде; теория, последствия которой были существенны для истории английской цивилизации, удивила его; а сам юноша — еще больше.

Одержимый прошлым, равнодушный ко всему, что обычно занимает молодого джентльмена, Лоуренс, казалось, был рожден для того, чтобы вступить в одно из тех особых братств рассеянных, которых называют интеллектуалами, если бы все его страсти не были связаны с деятельностью. Все они тяготели к Средним векам. После глиняной посуды он увлекся доспехами и составил коллекцию муляжей, собранную им со средневековых могил[111]; дальше — одержимость замками-крепостями, и он объездил Англию и Францию на велосипеде, проезжая по двести километров, чтобы лично сфотографировать все эти крепости, так, как он считал необходимым. Он планировал ученый труд об эволюции архитектуры Средних веков, где применялись бы его разнообразные познания[112]. Хогарт обратил внимание на уникальное сочетание достоинств, которое формировалось в этом юноше, что умел быть остроумным, сохраняя серьезное лицо, бывал то робким, то грубым, постоянно искал убежища в истории, отличался манией все контролировать и жаждой действовать: находчивость, храбрость, одержимость прошлым, стремление воплощать свои мечты и характерная для антиквара страсть к неодушевленным предметам — Хогарт узнавал в нем те элементы, часто противоположные, из которых создается великий археолог[113].

Хранитель музея был достаточно разумным человеком, чтобы помогать тем, кому он однажды поверил, вместо того, чтобы их судить. Активная доброжелательность несет с собой свое сознание, как и дружба, как и любовь, и, несомненно, сознание Хогарта было исключительно проницательным, потому что, когда он умер, Лоуренс писал о нем с ностальгической привязанностью: «Никогда он не говорил со мной как со студентом, но всегда — как с личностью… Это единственный человек, который никогда не спрашивал «почему», что бы я ни делал».