Демон абсолюта - [101]

От него требовали признать за евреями право убежища в Палестине? Он согласился. Палестина в глазах арабов была арабской территорией, на которой еврейское население составляло пятую часть всего населения, и права еврейского меньшинства не могли быть шире, чем права христианских меньшинств. Он согласился с изменением этих прав, ведь его уверяли, что они дарованы меньшинству; теперь сионисты собираются стать большинством. Значит, арабы вскоре потеряют Палестину, как уже потеряли Сирию? Англии нужна Палестина, чтобы защищать Суэц, а сионистское государство — чтобы сделать невозможным всякое будущее арабское единство от Каира до Багдада. Неужели она ждет от него, Хуссейна, что он будет достаточно глупым, чтобы не разгадать этой политики, или достаточно слабым, чтобы ее одобрить? Он никогда не подпишет соглашения, которое Лоуренс ему предлагает. Он лишится союза с англичанами и окажется один на один с Ибн-Саудом? Победа — в руках Аллаха.

Англии надоел хиджазский король. Сэр Марк Сайкс когда-то называл его «старой мартышкой из Мекки». Его мании, его алчность, его громадный гарем, его припадки гнева, его амбиции, предмет постоянных шуток — все это превратило его в арабского короля Убю[706] в тех фантазиях, реальных или воображаемых, которые обитали в бюро Министерства иностранных дел. В этом персонаже, который ждал от Англии поддержки для своего королевства, ей было неприятно видеть одного из главных противников ее политики.[707]

Инструкции, данные Лоуренсу, были формальными. Король отказывался подписывать соглашение и требовал, чтобы Англия не изменяла свою политику по отношению к Ибн-Сауду; Лоуренс отказывался от всякого соглашения. Тогда, по крайней мере, субвенции, получаемые Хиджазом, не должны были прекратиться. Лоуренс отказал. Король пригрозил отречься от престола.

Никто больше Лоуренса не жаловался на Хуссейна; особенно сейчас, когда протяженные переговоры велись в июле, в одном из самых жарких городов мира, и во время которых хитроумие чередовалось с трагедией, экклезеастическое терпение — с раздражительностью деспота. Хуссейн отказывался понимать, что мечта о великой Аравии, которую хранила Мекка, мертва, что Лоуренс спас все, что можно было спасти. Он сделал так, чтобы Багдад отдали арабам; Хуссейн подозревал в нем предателя, равнодушного к своим обещаниям, и озабоченного только тем, чтобы служить Черчиллю. Если для Лоуренса Хуссейн был восточным принцем Средних веков, тех Средних веков, которые на Востоке не прекращались — плохим администратором, алчным и иногда сумасбродным — все же он был принцем, так сказать, вождем, способным понять политическую мысль и всем для нее пожертвовать. Когда даже Фейсал сомневался, ему хватило решимости вступить в войну на стороне союзников; когда в 1919 году он считал, что соглашения с ним не будут исполнены, он не поколебался объявить в своей речи к арабским вождям: «Я слушаю англичан, но не верю им, я позволяю испытывать себя и унижать себя. Я содействовал сохранению их мусульманской империи. Благодаря нам дорога в Индию осталась открытой во время войны. Египет, который последовал за нами, удовлетворил свои чаяния, оставаясь в бездействии. Благодаря нам окрестности Дамаска больше не занимали сторону турок. Увы! я считал, что тружусь ради величия и единства Ислама»[708]. А сегодня, в целом понимая, что он рискует своей короной, а может быть, и жизнью, когда отказывается подписать соглашение, он все же отказывался.[709]

Он продолжал обирать паломников, продолжал добиваться сохранения английских субвенций. Но Лоуренс знал по Ауде и по множеству других, что на Востоке алчность иногда хорошо сочетается с величием. И он узнал за всю свою жизнь, не только на Востоке, что в самом великом человеке существует множество мелких свойств, вовсе не для того, чтобы они служили развлечением сотрудникам Министерства иностранных дел. Фейсал был не лишен достоинства — но не лишен и самодовольства; Абдулла, хотя он и был принцем, подчас мог бросить арабское движение на произвол судьбы. Король, подвергавшийся большей угрозе, чем оба его сына — ведь жестокость людей Ибн-Сауда была известна, и они ненавидели его — не собирался идти ни на какие уступки. Переговоры продолжались лишь потому, что король все время стремился добиться от Лоуренса того, чего хотел, не уступая ни в чем существенном. Этот человек, самый утомительный и зачастую самый непонятный из всех, кого встречал Лоуренс — который собирался его разбить наголову — был единственным, в ком за долгое время он узнавал королевский дух.

С Лоуренсом он говорил на том же языке, которого сам Лоуренс держался в Англии после возвращения из Европы: «Вы обещали!» Из архивов Мекки король извлек переписку с сэром Генри Мак-Магоном, копию оговорок, принятых Фейсалом по декларации Бальфура; Лоуренс знал их в целом[710], и, увы, знал в целом аргументы, которые выдвигал перед ним король, так как сам долгие годы выдвигал их перед всеми остальными. Он считал, что политика заканчивается там, где начинается невозможное. Но Хуссейн спрашивал его: по какому праву он, Лоуренс, одобрявший то, что Фейсал боролся до последнего дня, пока французы не изгнали его из Дамаска, собирается требовать, чтобы прежний вождь Восстания прекратил борьбу против английского мандата на Палестину?