Демон абсолюта - [102]

Своеобразные беседы, много раз — исключительно напряженные, когда король пытался разбить Лоуренса его же прежними надеждами. А как же великая Аравия, которую он защищал в Париже, которой был одержим Фейсал в самые суровые дни войны, когда арабская армия была лишь путаницей паутины, пронизанной стеклянными туманами Азрака? Сколько раз Лоуренсу приходилось воодушевлять восстание, как он воодушевлял веру в серахин, заставлять ее вновь загораться в себе и бросать в этот огонь засохшие великие пальмы империи Омейядов? Почему одному из тех, кого, возможно, было только двое, и кто сделал смыслом своей жизни возрождение государства великих халифов, приходилось добиваться от другого, чтобы тот сам погасил последний уголек этого огня?

Свершить невозможное не способен никто. Но если великая Аравия не могла существовать, зачем было ее обещать?

Драма Лоуренса была не только морального порядка. Воплощал Хуссейн арабское дело или нет, он был неспособен им руководить: самая большая услуга, которую можно было оказать будущей великой Аравии — это освободить ее от хиджазского короля. Фейсал был коронован, Англия вышла из игры с чистыми руками, арабам отныне оставалось возродить свою империю вокруг ее исторической столицы. Но Хуссейн вынуждал его осознавать, что впервые он собирается сражаться по другую сторону баррикад; что, возможно, ему придется делать это с каждым днем все больше, по своей воле или нет.

Советники Хуссейна считали, что Лоуренс «связал себя с судьбой Черчилля так же, как связал себя с судьбой Аравии». Какой бы ни была его страсть недооценивать себя, он даже не предполагал, что такие мотивы могут им руководить. Однажды он вступил в игру. Ему твердили, что он проиграл: он считал, что выиграл. Но он играл против мирового порядка; а теперь обнаруживал, что защищает его, не потому, что он совершил предательство, а потому, что мировой порядок сильнее, чем любая человеческая воля. Разрываясь, как множество других, между неизбежностью действия и своей верностью той политике, ради которой он рисковал жизнью и в которую вовлекал свою душу, он был инструментом на службе этики; он обнаружил, что этика и политика несочетаемы. Часть его всегда об этом знала, та, что отказывалась от всякой мысли о политике в его собственной стране, с тем отрицанием, которое он всегда, даже по отношению к себе, вносил в общественные вопросы; именно поэтому он с горечью, но без колебаний согласился в Дамаске на сотрудничество с ренегатами, в которых он нуждался, в тот час, когда героические воспоминания Восстания поднимались в душе Насера, как сейчас — в его душе. Но он достаточно глубоко был вовлечен в действие, чтобы оно могло его ослеплять. Ирак был свободен, Фейсал коронован, действие умерло, и надежда вместе с ним.

Здесь для него не было открытия, похожего на раскрытие секрета, но открытие такого рода, что знакомо религиозным душам и некоторым великим поэтам, когда в одно мгновение становится неоспоримым очевидное, то, о чем знает каждый из нас, но течение жизни, кажется, отвлекает нас от него. Ни Гамлету, ни Ивану Ильичу никогда не было неизвестно о существовании смерти; но представление о том, что она представляет собой, стало для них внезапным; никогда Ивану Карамазову не было неизвестно, что может существовать «страдание невинного ребенка от мучителя»; но осознание этого не было для него навязчивой идеей. Для того чтобы поддерживалось равновесие в знакомой нам области, требуется, чтобы жизнь укрывала в своей тени смерть и Зло, чтобы они не бросали на жизнь свой грозный отблеск. В подобных откровениях все силы смерти или зла сгущались в один навязчивый образ, воплощаясь на протяжении веков в фигуре Демона. Этим демоном для Лоуренса была фундаментальная ущербность всякого человеческого действия.

Неважно, являются ли те, кто внушает надежды, обманщиками, или нет. Люди, которые делегируют свою надежду, и те, которым эта надежда делегируется, принадлежат к двум разным народам. Погибшие в Аравии слишком близко стояли к миллионам погибших на войне в Европе. Поэтому инстинкт с давних времен считается мудростью презренных… Но ничто больше, чем мудрость презренных, не разрушает благородные души, когда они вступают в нее. За те тысячелетия, когда демон действия с сарказмом приносил революции в империи, евангелия в Церкви — что бы ни делалось, это всегда заканчивалось служением Церкви и империи. Достаточно было проследить достаточно долго за великим действием, чтобы оно подчинилось неумолимому мировому порядку.

Лоуренс слишком долго следил за своим. Вскоре[712] он узнал в Джедде, что оно окончено.[713]

Ему было поручено установить порядок в Трансиордании, прежде чем вернуться в Лондон.[714] Там разворачивались самые опасные действия Хусейна, а в Палестине продолжались беспорядки. Но король, хотя и не был обезоружен, оставался осмотрительным. 12 октября [1921 года] Лоуренс прибыл в Амман. В городе, во всей местности, смятение было всеобщим. Он заменил или уволил английских чиновников[715], убедил подчиниться Абдулле арабских вождей, слишком занятых независимостью, или организовал их изгнание, заставил успокоиться Ауду. «Когда я прибыл, бронемашины были технически в хорошем состоянии: у них не было ни покрышек, ни камер, ни запасных частей, ни ламп батарей, ни коннекторов, ни насосов, ни бензина… Все это было неважно, потому что у них к тому же не было ни команд пулеметчиков, ни боеприпасов… В этих странах, где всякий мужчина, способный по возрасту носить оружие, ходит с ружьем, солдаты были единственными безоружными мужчинами…»