Делос - [6]

Все это я не просто слушал, а к теперешней ситуации примеривал: «Вон до самой последней минуты терпела,  перемогалась. Что же сейчас ты вдруг раскапризничалась? Не-ет, были у нее боли и в первый раз, в восемнадцать недель, и во второй раз, да и сейчас. Были — и что? Откуда? Почему?»

— Вон оно как! — говорил я между тем. — Значит, запугали себя, думали, на вас уже всесоюзный розыск объявлен. Ну, а сейчас не пытались избавиться от ребенка, прервать беременность? Это ведь теперь редкость — третий ребенок. Муж-то не пьет?

— Нет. Но вначале-то Андрей не хотел, честно сказать. Не то даже, что тяжело. Оно, конечно, нелегко. Но ведь не так же тяжело, как раньше было. А что стыдно! «Мы же не кролики, — говорит, — чтобы рожать и рожать».

— Неправильно он говорит.

— Не знаю, доктор. Может, и правильно. Только я очень аборты переживаю. — И на круглом ее лице с пятнами беременности даже брови светлые свелись, и все лицо как-то отяжелело.

— А что ж, страшно? — спросил я почти рассеянно.

— Да и страшно, конечно.

— Разве аборты тяжелее родов?

— Да нет, конечно. Тяжельше родов, наверное, ничего нет. Может, разве пытки. Так это пытка и есть. Под пыткой рожаешь. Но уж роды  — это как-то естественно. Природно.

Подобное я уже слышал от женщин не раз: на аборт страшнее решиться, чем на роды, родов боишься, но как-то по-другому.

— Не то что так уж страшны аборты, — задумчиво продолжала Катя, — всего-то и потерпеть сколько-то там минут. А больше, что глупая я.

— Екатерина Семеновна, что это вы себя — глупой да глупой?

— Ну, видно, так оно и есть, доктор. Мне и Андрей говорит: «Ты у меня со странностями». Вот, скажем, другие женщины абортных детей за детей не считают. А я их среди своих детей числю.

— Это что же еще? — Я даже отвлекся от своих мыслей, а то ведь уже хотел прервать ее и начать осмотр.

— Дурость, дурость! Я и сама знаю. Ну да уж вам скажу. Никому не говорю, а вам скажу. Снятся мне они, доктор. Не все время, конечно. А перед абортом обязательно ребенок приснится. И после.

— Эка вы нервная!

— Да вроде и нет. А снятся. Первый приснился, будто я в зеркало гляжу, а сзади, из-за спины моей — лицо в зеркале, не резко, а как в тени. Свое ясно видела, только на себя я не глядела. А из-за спины — его, сына моего, лицо. Не детское уже. И я вроде знаю, что это каким бы он стал, если бы я… И — скажу уж и это вам: из всех моих детей это был лучший. Я знаю. А потом зеркало, что ли, замутилось. Или отодвинулось оно, лицо.

— Ну это мистика, милая.

— А двух других, нерожденных моих, за руку на зеленый луг свела. На один и тот же. Перед самым абортом приснятся. А как сделаю, последний раз покажутся. Уже взрослые, какими бы стали… А потом пропадут.

— Нервы это, Катенька. Внушаете себе. Поверьте мне, Катюша, дети рождаются не с точным планом, какими станут. От многого зависит, какими они вырастут. Даже внешность может быть или такой, или другой. От многого-многого зависит.

— Оттого, может, и вижу смутно.

 —  Бросьте, Екатерина Семеновна, забудьте.

— Да я и не вспоминаю часто. А только когда вот придет.

 —  А сейчас? —   задал я почему-то дурацкий вопрос.

  —  Плохие сны, доктор.

— Ай-яй-яй, опять сны. Давайте-ка мы лучше посмотрим, послушаем твоего ребеночка.

И только взялся за стетоскоп, забыл и Катю и неуверенность свою. Опять я слышал сердцебиение плода, и даже очень хорошо. И головка и части плода — все прощупывалось. Но вдруг как-то явственно стало — не слишком ли близко, прямо под рукою плод? И тут же пот прошиб: господи, да не внематочная ли это доношенная беременность?!

Но ведь чепуха, не может этого быть. абсолютно не может! Не может быть, потому что не может, никак не может этого быть! Доношенная внематочная! В пустыне может ли вырасти райское дерево? На камне, в магме, на астероиде, в огне термоядерном? Нет. конечно. Со времен Гиппократа родилось — сколько? — пусть десять миллиардов людей, пусть двадцать, если желаете! И вот за всю эту миллиардную историю, за все эти неисчислимые рождения каждый случай доношенной внематочной беременности наперечет — как невероятное происшествие, как величайшая редкость.

Когда мы, тогда еще салаги-студенты, спрашивали нашего профессора, почтенного Арама Хачатуровича, как часто случается доношенная внематочная, он говорил:

— Да, дорогие мои, в прин-ципе — я говорю, в принципе! — такое случается. Слу-ча-ется случиться! Потому что нет ничего, что не могло бы случиться. Уж если случились мы с вами, дорогие мои. Если случились жизнь и человечество. Так вот, случается, да. Но случается, скажем так: редко. Это большая редкость. Это чрезвычайная редкость. Боюсь вас разочаровать, но это случается столь редко, что практически — я говорю, практически — исключается. Считайте, что этого не бывает. Как в том анекдоте: «Бывает, бывает… такая никогда не бывает».

Очень ясно я вспомнил Арама Хачатуровича: и его слова, и сумрачные глаза, и мягкий веселый голос, и лицо с резкими, сильными чертами, и усталость, и печаль, которые проступали сквозь его восточную любезность и шутливость.

Недавно посмотрел я в зеркало и даже испугался — из зеркала на меня смотрел не я, а старик Арам Хачатурович, которого давно на свете нет. Никогда не думал, что я,  полуполяк-полурусский, когда-нибудь стану похож на этого армянина. Или это не индивидуальные черты, а профессия и возраст? Он казался нам стариком, но ведь был, наверное, не старше меня теперешнего.