Дело рыжих - [13]

Попарились, что было дальше. Пушкари горазды выпить сами и с удовольствием угощают усталых любознательных путников. А уж после бани…

Равноудаленность от магазинов и карающей десницы органов правопорядка способствовала тому, что самогонку аборигены Налибоков научились варить самую высококачественную. У каждого хозяина имелся свой спиртзавод, каждая фирма старалась держать свою марку. Точно шотландское виски, налибокский бимбер фильтровался через торф; словно рижский или алтайский бальзам, настаивался на целебных травах. Нечего и говорить, что для производства браги использовались только лучшие сорта ржи, выращенные в идеальных пущанских экологических условиях, что вода использовалась в основном родниковая.

Самогон у пушкарей закусывался грибочками, копченым салом и лосиной колбасой. Хорошо под пущаночку шел почему–то и жирный домашний творог со сметаной, в которую можно было ставить не только ложку, но и тяжелую еловую ветку.

В общем, нормально так посидели: парни даже забыли, зачем приехали. Тут Парфеновичу захотелось окончательно добить столичных «учней», и он расхорохорился. Что, мол, охотник — каких свет не видывал. Стоит ему только захотеть — в течение часа завалит кого угодно: хоть сохатого, хоть дика.

Ведь это только принято так считать, что лесники — добрые ангелы наших лесов. Определенно — демоны. Не будет сильным преувеличением следующее заявление: один лесник наносит природе больше ущерба, чем добрый десяток саморубщиков и браконьеров. Потому что браконьеры в лес приходят и уходят, а лесники уничтожают лес, браконьерят в нем круглый год. Поверьте на слово: дичью забиты холодильники даже их городских дальних родственников; половина пиломатериалов на рынке изготовлена из леса, который вырублен под патронажем людей, природу как бы охраняющих. И если от браконьера дичь еще может ускользнуть, есть такой у нее шанс, то от лесника… Ведь тот найдет ее в самой глухой чащобе, выкурит, выколупает из любой норы или щели…

— В течение часа? — усомнились ребята. — Ночь на дворе. Да и лето — не сезон, вроде как нельзя охотиться–то.

— Клянусь матерью, засекайте, — посуровел Парфенович, досмоктывая бимбер из стакана.

Уже через пять минут пьяные ребята с не менее пьяным Парфеновичем за рулем «козла» на бешеной скорости неслись по извилистой, едва различимой лесной дороге. На коленях у «доброго ангела леса» лежала старая допотопная бердана. Справа сидел Арно и, высунув руку, держал очень мощный фонарь.

— Попадет зверь в освещаемую зону — словно парализует. Хоть голыми руками бери, — пояснил «ангел».

Скорее всего, одной живой тварью этой ночью стало бы в пуще меньше. Но когда «козел» угодил на большую кочку и подпрыгнул, громоподобно шарахнул красный выстрел: это от сотрясения взведенный курок сработал. «Козел» слетел с дороги на пружинистые кусты орешника.

Парфенович и Арно расколотили о ветровое стекло лбы, сидевшие сзади Валера и Юрочка отделались ушибами.

Просто замечательно, что дулом бердана лежала в сторону противоположную от Арно, — не видать бы тому Арнольдовичей. Картечь вырвала в дверце дыру размером со спелый арбуз…

— Н–н–н-н-ну и дела! — раззаикался Арнольд, размазывая кровь по лицу.

Остальные охотники, как обнаружилось, речью тоже владели плохо. Но в целом, что интересно, состояние было довольно приятное — словно какой–то груз с плеч сбросили. Пронесло: толстенные сосны желтели в темноте и слева, и справа.

Затолкнуть «козла» обратно на дорогу оказалось не по силам. Поэтому в Петухи пришлось возвращаться пешком. Оно и к лучшему — немножко остудиться было в самый раз.

Оказавшись в родных стенах, Парфенович сразу же полез в закрома и припер целый трехлитровик бимбера. Понятное дело — стресс снимать. И пошло, и поехало. Короче, из пущи ребята вернулись с серыми мордами, ссадинами и шишками.

Тем не менее, считая себя виноватым, шеф студентам особо не вставлял. Кроме того, пришел к выводу, будто задание выполнено. Во–первых, подтвердилось предположение, что у Парфеновича манера такая — клясться матерью всякий раз — действительно имеется. Проанализировав их рассказ в жестком золотом кругу света настольной лампы, он как–то очень хорошо представил себе образ лесника: хлебосольный хозяин, работяга, барин, браконьер, чревоугодник, пьяница и эстет… Нет, слово «отравитель» в этот ряд никак не вписывалось. Парфенович слишком любит жизнь, чтобы быть злопамятным. К тому же стрелок, лесной человек, яд — не его оружие.

Павла Петровича Калюжного детективу пришлось навещать в больнице — у того был инфаркт, который свалил завуча прямо на кладбище, у разверстой могилы друга. Прямо небывальщина какая–то, ведь Павел Петрович был уже в том возрасте, когда уход друзей становится явлением обыденным. Да что это за дружба такая, если ее обрыв повлек за собой инфаркт?

Прищепкин переговорил с лечащим врачом. Разумеется, смерть Сбруевича послужила для инфаркта всего лишь толчком. У Павла Петровича было старое, изношенное сердце мужчины, который шестьдесят лет прожил в бедной и далекой от цивилизации стране, а также всю жизнь проработал в женском педагогическом коллективе, не очень хорошо питался и бестолково, за ящиком, отдыхал. Ко всему у завуча была застарелая стенокардия.