Дело о сорока разбойниках - [44]

Прибыл Иван Несторович на угол Соборной и Ирджарской во фраке и белом галстуке, ведя Давида за руку – одетого в новенький матросский костюмчик, постриженного и причесанного. Зубов уверял, что больше всего ташкентское общество мечтало познакомиться с маленьким пациентом Иноземцева, который уже немного мог говорить и писать по-русски.

Встретили Иноземцева с большой радостью. Дочери доктора – юные барышни, коим и двадцати не было, – тотчас увели с собою Давида, соблазнив конфетами, обещали красками научить пользоваться и грифелем. Иван Несторович же прошел во внутреннюю часть дома, окнами выходящую во двор, по анфиладе богато обставленных комнат, ведомый самим хозяином и его приказчиком. Гостей Захо принимал в одном из лучших своих залов, которым несказанного гордился, похожем на оранжерею, уставленным кадками с пальмами, с зеркальными стенами и зеркальным потолком – казалось, попал он в лесные джунгли, пальм было и без того много, а они еще всюду отражались. Мебель сплошь белая, изящная, под огромной хрустальной люстрой стоял игорный стол. Хоть Захо слыл отчаянным игроком, но стол не был затертым до бела локтями, не был перепачкан мелом, ибо по счету оказался десятым или даже пятнадцатым столом, которые меняли тотчас же, как чуть протиралось сукно и тускнел лак от пролитого шампанского.

Иноземцев ожидал повстречать шумную толпу, надеялся в ней затеряться и провести вечер в укромном уголке за размышлениями о своих расчетах. Но гостей у Захо собралось немного и, надо отдать должное его вкусу, довольно приятных. Кроме знакомого уже Зубова, был молодой коммерсант Обухов с приятным тенором, спел несколько арий под аккомпанемент Антонины и тем самым унял беспокойство Иноземцева на счет младшей дочери Зубова, та глаз не спускала с певца – блондина с красивой каштановой эспаньолкой. Господин Филатов Дмитрий Львович – лучший самаркандский винодел, очень загорелый, темноволосый, усатый, заядлый, как выяснилось, охотник, – мечтал отловить тигра, который – а слухи эти все не умолкали – повадился ходить к Беш-Агачским воротам. Дадабай Бадальмухаметбаев – богатый сарт, державший две бани в европейской части города, одетый в большую белую с золотом чалму, несколько цветных халатов – шелковый, парчовый, а сверху чапан с дорогой вышивкой, мягкие сапоги с длинными закругленными носами. Он сидел на кушетке и благодаря своей объемной одежде почти полностью ее занимал, жестами обладал мягкими, вальяжными, голосом говорил тоже мягким, с приятным акцентом.

Был и великий князь Николай Константинович, высокий, статный, с гладко выбритым черепом, похожий на буддийского монаха в военном мундире и пенсне, все его величали почему-то – князь Искандер, тоже слыл охотником и тоже выказывал мысль отловить хищника. Но если Дмитрий Львович хотел обзавестись новой тигриной шкурой, то брат императора – напротив, собирался сохранить тому жизнь, поселить в клетке во дворе своего дома и положить начало коллекции фауны Туркестана.

Зубов оказался прав – отпрыск императорской семьи был удивительным человеком, можно сказать, единственным европейцем, который смог произвести на притязательного Иноземцева впечатление за все его пребывание в сих краях. Уже одно то, что он отвергал идею употребления человечеством животных в пищу и цитировал Льва Толстого, покорило Ивана Несторовича. Не отрываясь, весь вечер он восхищенно слушал полные энергии и решительности его речи, да и сам охотно с ним побеседовал, подробно поведав о своих научных изысканиях, потешив наконец публику вволю и ответное князево расположение тотчас заслужив, сыскав в нем родственную душу.

Увлеченный ориенталистикой, сорокадвухлетний князь был влюблен в Туркестан и горел идеей превратить Голодную степь, по которой доктор блуждал, став жертвой разбойников, в цветущий оазис. Он занимался ирригационными проектами, писал книги по оросительному искусству, насытив кои исследованиями сартов и персов, древним их опытом и своими собственными идеями. По его проектам было прорыто несколько каналов, стоивших князю миллионы рублей. Дом свой он не называл личным домом, хотя это был один из роскошнейших особняков в центре Ташкента, построенный в прошлом году. В одних комнатах он разбил оранжереи с редкими деревьями из разных уголков света, другие заставил предметами искусства – древними китайскими вазами, фарфоровыми фигурками, мраморными статуями, макетами восточных крепостей, стены были увешаны картинами, оружием, коврами, была и обширная библиотека, все залы имели придуманные им названия, например «Зал Венеры», или «Восточный зал», или «Японский сад». И объявил, что каждый может зайти и поглядеть на чудесную коллекцию без всякой платы.

«Вот только зверинца не хватало», – сетовал князь. Сам он жил в правом крыле в небольшой комнате, заваленной рулонами холста, красками и кистями. С виду Николай Константинович не казался филантропом, чувствовалось в нем некое царственное отчуждение и снисходительная покровительственность, как-никак Романов. Говорил колко, но емко, обрывал на полуслове собеседника, коли тот вдруг привирать начинал, но суждения его были несгибаемы и правдивы. А история его жизни Иноземцева потрясла еще более, ибо была схожа с жизнью самого Ивана Несторовича. С младых лет князь был движим всякого рода идеями служить на пользу человечества, как и Иноземцев, но, равно как и Иноземцев, попадал во всякого рода неприятности и оттого обрел славу чудака, даже, увы, помешанного. За что и был выслан из Петербурга, скитался по российским городам, пока не оказался в Ташкенте, который всем сердцем полюбил, и остался бы здесь до последних дней своих, даже если бы его освободили от постоянного надзора.