Дело о радиоактивном кобальте - [10]

После короткого изложения, сделанного мной убежденным и авторитетным тоном, я увидел, что Бетти презрительно сложила губы. Она молчала, но я читал ее мысли, как в раскрытой книге. Несомненно, она считала, что наше пока еще только начинающееся следствие не стоило торжественной клятвы, которую мы с нее взяли, и ей казалось, что она глупо попалась. Маленькая волевая морщинка прорезала ее переносицу. Бетти нахмурилась, думая, чем бы нам отплатить.

— Все это очень хорошо, — сказала она наконец, протягивая бархатную лапку. — Конечно, я вам помогу, чем смогу. Но для начала я бы хотела узнать, чем занимаются и ваши родители?

Мы в смущении переглянулись. Такая идея могла возникнуть только у девчонки, решившей рассорить нашу мальчишечью компанию. Первым нашим порывом было с возмущением отвергнуть подозрение, задевающее нашу честь и самолюбие. Но мы могли ей противопоставить только легковесные декларации о взаимном доверии. Бетти не сдавалась, и мы должны были согласиться, что сомнение, как система, было законом в любом расследовании, достойном этого имени. Для того чтобы покончить с вопросом раз и навсегда, мы тут же сообщили профессии наших родителей. Всем было известно, что мой отец — архитектор, отец Головы-яйца — финансовый инспектор, а Маленького Луи — судебный работник. Мы также знали, что Боксеру приходилось нередко заменять кассира в бакалейной лавке своего отца и что Жан Луна ненавидел профессию отца — бухгалтера-эксперта. Я с удивлением подумал, что ни Сорвиголова, ни Мяч никогда не говорили о своих семьях. Никто даже не знал, где, в каком квартале они живут, есть ли у них братья и как они проводят воскресные дни. И даже сейчас, когда все наши взоры были устремлены на них, они помалкивали, краснея. Мы наконец узнали, что отец Мяча был рабочим-каменщиком, а отец Сорвиголовы — настройщиком пианино.

Я оставался в задумчивости. Почему они стеснялись и почему их смущение было одинаковым? Ничто в их одежде или поведении не выдавало бедности их родителей. Мяч был элегантен— одет с иголочки. У.него было столько же карман-пых денег, как у остальных, и он был лучше воспитан, чем, например, Боксер. Я, однако, интуитивно чувствовал, что эта элегантность не так легко ему давалась. Я раздумывал об этом, но болтовня моей милой кузины рассеяла мои мысли.

— Хм, — сказала она, — вас послушать, вы все вне подозрений. Хорошо! Чтобы войти в игру, я сообщу вам, что дорогой дядя вашего любезного Матье, брат его матери, является директором крупнейшего страхового общества. Вы можете только радоваться, так как с его помощью вам, может быть, удастся побывать на заводе Сен-Гобэна.

Эти слова, произнесенные небрежным тоном, продвигали нас к цели. Черт возьми! Я совершенно забыл о моем дяде! Бетти была права. Если кто-либо мог облегчить нам доступ на завод Сен-Гобэна, так это г-н Керруэль, главный директор «Восходящего солнца», страхового общества мирового масштаба, связанного с промышленными предприятиями.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В последующие дни моя нервная система подверглась жестокому испытанию. Каждый вечер я звонил по телефону моей кузине и получал разочаровывающий ответ: «Пока ничего, я делаю все необходимое и своевременно дам вам знать».

Я был настолько занят нашими розысками, что мои обычные развлечения потеряли в моих глазах всякую прелесть. Это дошло до того (к большому удивлению моих родителей), что я впервые не пошел в кино в среду вечером. Мои джазовые пластинки меня раздражали, и забвение, которому они были преданы, наводило на разные размышления моих соседей. Я больше не покупал газет, так как иллюстрированные рассказы внезапно стали мне смертельно скучными. По поводу «скубиду»[3], имевшего в этом году в школе бешеный успех, я только пожимал плечами и считал его глупой забавой.

К школе я оставался равнодушным больше, чем когда-либо. Если бы война двух Роз[4] превратилась даже в войну двух сортов капусты, я интересовался бы ею никак не больше. Что касается муссонов, пассатов или прочих ветров, то могу сказать, что отношение мое к ним было ни холодным, ни горячим. Короче, никакие предметы меня не интересовали, кроме одного — физики.

Этот предмет удивительно увлек меня. Я вслушивался в объяснения учителя физики г-на Лапрада с напряженным вниманием, с расширенными зрачками, затаив дыхание, уверенный, что между законом Авогадро и изменениями состояния чистого вещества и различными явлениями излучения имеется внутренняя связь, которую необходимо было раскрыть. И, странное дело, я не только с возрастающим интересом следил за ходом опытов г-на Лапрада, но и начал прекрасно понимать порой сложные физические явления и выражающие их формулы.

Новая страсть настолько овладела мной, что однажды я дошел до того, что поднял руку, желая ответить на только что поставленный вопрос учителя физики. Такого случая не помнили в нашем классе, и по взглядам моих одноклассников я понял, насколько мой поступок показался им возмутительным. Я сильно покраснел и, правильно ответив на вопрос (что всех уже совершенно ошеломило), стал ругать себя, как мог, дав слово удерживать себя в будущем от подобных несвоевременных порывов, которые могли только навести на подозрение и раскрыть тайну нашего следствия.