Дело моего отца - [106]

Так что я больше верю Шакирбекову.

Кстати, это тот самый следователь, который неделями не давал пить Шакирбекову, морил его голодом и не разрешал прогулки. Импозантный старик с бородой, как у библейского пророка, он до самой смерти писал научные труды и гордился, что у него есть своя научная школа, член Союза писателей СССР Станишевский.

И еще одна неправленая запись с магнитофона «Ревю».

— Когда меня назначили курорт, я не знал слова «курорт», не знал, что такое курорт. Я говорю твоему отцу:

— Что такое курорт?

— Это лечение.

— Где?

— Кисловодске.

А я говорю:

— Знаешь, я же не больной. Я говорю, как бык я здоровый. Я не поеду.

И я обиделся, хлопнул дверью (дело было в здании ЦК Узбекистана, в кабинете моего отца. В этом здании потом находился филиал самаркандского Исторического музея имени Акмаля Икрамова). Хлопнул дверью и поехал к себе в кишлак в горы. Там я лежал дома в кишлаке в своей кибитке.

Вдруг, понимаете, Акмаль и Мураджан Файзуллин под вечер приезжают.

— Салам алейкум!

Они зашли, посидели, ночевать остались.

Знаете кишлачную жизнь. У нас ни стола нет, ни стульев. Трое под одним одеялом спали.

Твой отец мне тогда говорил:

— Товарищ Урунходжаев, ты знаешь, Россия аграрная, отсталая, в Европе — самое отсталое государство. Потом мировая война. Потом гражданская война. Разруха очень большая. Когда создавалась Туркестанская автономная республика, она была меньше шести миллионов. РСФСР, Россия хочет восстановить свое народное хозяйство. Но у нас положение еще хуже, чем в РСФСР. У нас в двадцать первом году единственный источник дохода государства это был НЕБО (сначала я не понял, что так М. Урунходжаев произносит слово «НЕПО». В первые годы новая экономическая политика обозначалась аббревиатурой из четырех букв — НЭПО. — К. И.). Потому в сельском хозяйстве развал, промышленность у нас отсутствует. А РСФСР делает так. От всех доходов 51 процент забирает в Москву, 49 процентов оставляет нам. И расходы тоже нам. А у нас, говорит, 99 процентов неграмотных. Надо свое хозяйство восстановить. Поэтому мы говорили, мы выступали и говорили: «Ну, при царизме была такая несправедливость, а сейчас у нас Советская власть. Почему, понимаете, вот этот доход от НЕБО не распределить поровну, и прибыли, и расходы. Неужели можно, чтобы при советском строе существовала такая несправедливость! Вот это мы говорили. И Сталин тогда на нас напал».

Тогда твой отец мне еще так сказал:

— Я, товарищ Урунходжаев, не вечно секретарем ЦК. Могут меня перебросить в другую республику, в другие города. Но я этого не боюсь, потому что я коммунист, говорит, солдат партии. Но я одного боюсь. Когда меня переведут из Узбекистана, — скажут, что, понимаете, икрамовщина. Икрамовщина. Много наших кадров, которые партия воспитывает, подрастающее поколение фактически пострадает. Я этого боюсь. Я об себе абсолютно не думаю. Я боюсь за те кадры, которые под предлогом икрамовщины будут страдать.

— Это в каком году было?

— Это в двадцать пятом году было.

Слово «икрамовщина» появилось в конце 1937 года и стоило жизни десяткам тысяч людей в Узбекистане.

На первый взгляд кажется невероятным предвидение отца в двадцатых годах. Однако только на первый взгляд. Узбекистан к тому времени уже пережил «рыскуловщину» и «иногамовщину».

Итак, для отца все это началось задолго до пресловутого тридцать седьмого, задолго до того дня 19-го или 20 сентября, когда Акмаль Икрамов из конференц-зала, где проходил последний в его жизни партийный пленум, вышел уже беспартийным.

В партийных архивах нет стенограммы или даже протокола пленума. Вместо стенограммы и протокола (а надо сказать, что ЦК Узбекистана обладал штатом весьма квалифицированных стенографисток) имеется справка по всей форме. В справке сказано, что стенограмма и протокол на пленуме не велись.

О том, как проходил пленум, рассказывают Таджихон Шадиева и Вера Серафимовна Хоромская.

Собственно говоря, это не был пленум, потому что подавляющее количество членов ЦК КП(б) Узбекистана находилось в это время в ташкентских тюрьмах. Кворум был там, а не в здании ЦК. Именно поэтому участники не регистрировались и не велось формального протокола.

Буду краток.

Открыл собрание специально прибывший из Москвы A. А. Андреев. Он сказал: «Фамилий не регистрируем, протокол не ведем. Никому ничего не будет. Можете высказываться свободно». И зачитал письмо Политбюро за подписью Сталина и Молотова.

На трибуну выходили какие-то малознакомые люди и обвиняли А. Икрамова. Обвинения были нелепые и страшные.

— Из всех речей самой тяжелой и даже прямо сказать наглой была речь Усмана Юсупова, — вспоминает Вера Серафимовна Хоромская.

— Я сидела в последнем ряду и плакала, — говорит Таджихон Шадиева. — Один секретарь райкома, кажется Алмазов, выступил против обвинений. Сказал, что не верит, что мы все знаем Икрамова. Его с трибуны стащили, и больше его никто не видел.

Отец выступал два или три раза. Закончил так: «Я был преданным, верным сыном партии Ленина. Что бы меня ни постигло, я останусь коммунистом до конца!»

— Мы расходились подавленные, — рассказывает B. С. Хоромская. — В коридоре я увидела его и пошла за ним. На стуле в приемной стояла уборщица тетя Дуня и протирала тряпкой портрет твоего отца. Отец сказал ей «Снимайте портрет, тетя Дуня. К черту его надо выбросить» Тетя Дуня не поняла, что он сказал. Я зашла за ним в кабинет.