Дело Локвудов - [116]

— А я этого не заметил, — сказал он. — Мне кажется, самоуважения в тебе предостаточно.

— По-твоему, Джордж, правда — это лишь то, что тебе кажется, и больше ничего.

«Гость и больше ничего», — сказал он[27].

— И больше ничего, — повторила она.

Странно, но откровения, которые она позволила себе в этом разговоре, возбудили в ней неудержимое желание, и Джордж, почувствовав это, воспылал страстью сам. Но ни он, ни она в тот миг не помнили, что чувствам свойственны взлеты и падения, непостоянство и непредсказуемость. За той восхитительной ночью, во время которой они вели себя подобно случайным знакомым, одержимым эротоманией, последовали ночи разочарований, когда их холодная близость причиняла ей только боль, а ему — неудовлетворенность и раздражение. Их многословие не оставляло места нежности, столь необходимой для выражения искренних чувств.

Хотя Агнесса была нравственно сильной женщиной и считала (справедливо), что руководствуется в своей жизни сводом простых правил, перенятых от родителей, ее физические ресурсы оказались не на уровне духовных. Она страдала малокровием и несварением желудка. Однако она была не из тех, кто прибегает к помощи врачей при малейшем недомогании. За годы жизни в Шведской Гавани она не приобрела ни одной близкой подруги. Ее положение или, точнее, ее мужа в обществе не позволяло ей посвящать посторонних людей в интимные подробности, которыми делились между собой другие женщины; а эти другие, в свою очередь, не имели возможности делиться с ней своими тайнами в расчете на взаимную откровенность. Агнесса редко приглашала кого-нибудь к себе домой и лишь изредка бывала с мужем на самых важных торжествах в Гиббсвилле — балах, свадьбах, весенних приемах на открытом воздухе, на которых люди состоятельные считали себя обязанными присутствовать. Что касается приглашений на обед в частные дома местной знати, то они в Гиббсвилле практиковались редко, а в Шведской Гавани и совсем не практиковались. И в том и в другом городе женщины бывали друг у друга только днем, когда собирались поиграть в вист или в «500 очков». Иногда им случалось поговорить где-нибудь в бакалейной или мясной лавке, но этим разговорам часто мешали продавцы. Светские дамы Гиббсвилла встречались также в магазинах женских товаров и в шляпных салонах, но Агнесса такой возможностью не пользовалась, так как у нее была частная портниха, которая приезжала к ней два-три раза в год на дом, привозя с собой и выкройки и ткани. Миссис Колби приезжала поездом из Уилкс-Барре и жила у них по два-три дня в свободной задней комнате на втором этаже. Она рассказывала новости и сплетни, привезенные из Уилкс-Барре и Скрантона, но они мало интересовали Агнессу, поскольку касались людей, о которых она почти ничего не знала, кроме фамилий, сохранившихся у нее в памяти с девичьих лет. По этой причине визиты портнихи носили чисто профессиональный, деловой характер.

Когда бы Агнесса ни появлялась в городе, ее узнавали, люди кланялись ей с той долей учтивости или подобострастия, которая соответствовала скорее характеру отношения ее мужа с мужьями других женщин, чем их мнению лично о ней. И так было все годы, пока она жила в Шведской Гавани. Люди настолько привыкли смотреть на нее как на жену Джорджа Локвуда, что в обоих городах нельзя было найти и дюжины женщин (не говоря уж о мужчинах), которые звали бы ее по имени. У нее был большой дом, много прислуги и пара великолепных лошадей для выезда и была котиковая шуба с шапкой и муфтой из того же меха, так что, когда она входила в какой-нибудь магазин, другие покупатели расступались, давая ей дорогу.

Но когда она умерла, то оказалось, что сказать о ней людям нечего, и на похоронах ничего почти сказано и не было. Даже ее дочь Эрнестина была настолько подавлена отсутствием траурного настроения на похоронах, что ее собственная скорбь показалась ей напускной, и она не проронила ни слезинки. Выражение горя, которое видели на ее лице участники похорон, в действительности было вызвано тревогой за брата, не ответившего на ее телеграмму по поводу смерти матери. Когда траурные формальности закончились и последние посетители торопливо разошлись, Эрнестина сказала отцу:

— Боюсь я за Бинга. Не могу понять, почему он молчит.

— Это последняя капля, — сказал Джордж. — Чаша моего терпения переполнилась.

Она заметила, что у отца тоже есть заменитель скорби, и это помогло ей чуточку лучше понять его, как и самое себя.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Первым побуждением Джорджа Локвуда было отказаться — разумеется, вежливо — от встречи с молодым человеком из школы св.Варфоломея. Это можно было сделать аргументирование, пристойно, разумно. Он мог бы сказать, что лишь недавно закончил строительство нового дома и еще не обосновался в нем; мог сослаться на финансовые затруднения, вызванные участием в новом предприятии (не говоря, что это за предприятие, поскольку «кондитерское дело» звучит не очень солидно), или еще на что-нибудь. Джордж был совершенно уверен, что названный молодой человек хочет приехать единственно для того, чтобы попросить крупную сумму для его бывшей школы. Аналогичное письмо получил и Пенроуз Локвуд. Оно было подписано так: «Престон Хиббард, школа св.Варфоломея, 1917, Гарвард, 1921, М.Н.У.