Дело государственной важности - [17]

Верхи генералитета? Больше того, весной тридцать пятого, 9 апреля, Гитлер вынужден был устроить пышное празднество по поводу семидесятилетия преданного остракизму за строптивость Людендорфа. Били барабаны, пылали факелы, знамена склонялись ниц перед трибуной.

Неужели сегодня, минимум времени спустя, Гитлер настолько усилился, что не принимает в расчет ни военщину, ни магнатов промышленности — подлинных владельцев газет, закрываемых в связи с «консолидацией»? Из чьих же рук он кормится? Или сам теперь кормит из рук своих?

Эльзе подняла на редактора прозрачные глаза. Сказала тоном первой ученицы:

— Я понимаю! Консолидация… словом, я понимаю.

Больше говорить было не о чем.

С двумя конвертами в сумочке Эльзе вышла на улицу. Посидела в сквере. Поднялась, пройдя два десятка шагов, завернула за угол и спустилась в «подземку». Куда и зачем спешить? Домой? В квартиру, где не с кем поделиться мыслями? Может быть, посидеть в кафе?

На станции Александерплац она вышла из вагона, поднялась наверх. Свернула с площади на Кенигштрассе и здесь, в дверях кафе, столкнулась с тем, кого больше всех, пожалуй, хотела видеть сейчас — с Куртом Вольфгангом. Это было как милость небес, как дар судьбы, а жизнь не часто баловала Эльзе добрыми подарками, и она даже не поверила глазам, растерялась.

Вольфганг опомнился первым. Улыбнулся:

— Ты решила не здороваться? Только не говори, будто я так помолодел, что меня нельзя узнать.

Он шутил, и Эльзе пришла в себя.

— Извини. Я просто задумалась… Ты прекрасно выглядишь!

— Выпьем кофе?

— Конечно!

Она ни разу не произнесла его имени, ибо не знала, зовут ли его по-прежнему Куртом Вольфгангом или же как-нибудь иначе; не спросила, где он был и что делает; вообще ни о чем не спросила. Просто вошла следом за ним в кафе, села за столик.

— Два кофе, — сказал Вольфганг кельнеру. — Бисквиты даме.

Тон у него был уверенный, тон крупного чиновника или дельца. Эльзе окинула Курта взглядом: костюм от хорошего портного, властные жесты. Похоже было, что Вольфганг процветает.

— Ты давно в Берлине? — спросила Эльзе; вопрос был неопасный, нейтральный.

— Не очень, — сказал Вольфганг, закуривая сигарету. — Я был в Вене.

— И работаешь?..

— В «Фильмбанке», у Геббельса. Мы финансируем имперскую кинопромышленность.

Эльзе еще раз скользнула глазами по Вольфгангу. Слишком роскошная оболочка для партийного функционера! «Фильмбанк?..» Боже мой, а что, если… Эльзе вздернула подбородок, сказала колко:

— Ты, однако, далеко пошел!

— И добавь: на хорошем счету. На самом лучшем счету, понимаешь?

У Эльзе отлегло от сердца. Смущенная, боясь, что Курт прочтет ее мысли по глазам, она опустила ресницы, поднесла к губам чашечку с кофе. Сделала глоток, не почувствовав вкуса. Вольфганг отогнул манжет, посмотрел на часы. Сказал:

— Извини, но я не смогу тебя проводить. Но вечером я свободен. Если разрешишь, я навещу тебя. Адрес прежний?

— Да, — сказала Эльзе счастливым голосом. — Конечно же!

По контрасту с неприятностями последних дней встреча с Вольфгангом выглядела огромной, ни с чем не сравнимой удачей. После утраты связи Эльзе постепенно примирилась с сознанием, что и сегодня, и завтра, и в будущем действовать, скорее всего, придется в одиночку, полагаясь только на свои силы.

Впрочем, а было ли когда-нибудь легко? Особенно в течение трех последних лет? Тридцать шесть долгих месяцев, которые Эльзе мысленно разделила на три главных для себя — неравных по протяженности и сложности — этапа.

Первый был связан с объявлением КПГ вне закона и поджогом рейхстага. Он принес ей сначала тревожное недоумение, а потом — свинцовую тяжесть на сердце. Ей все казалось, что она чего-то не поняла, что с часу на час должен последовать сигнал к отпору нацистам, вооруженному восстанию, победному маршу. Но дни шли за днями, а сигнал не раздавался. В национал-социалистской печати утверждалось, что КПГ уничтожена навсегда; над Домом Карла Либкнехта, где прежде размещался ЦК, полоскался флаг НСДАП. Торопясь отпраздновать свое воцарение, нацисты переименовали Дом Карла Либкнехта в Дом Хорста Весселя.

В течение двух дней к подъездам, охраняемым СА, подъезжали машины с письменными столами, бюро, сейфами, и любой берлинец мог это наблюдать и делать выводы.

Потом арестовали Тельмана, депутата рейхстага, чья парламентская неприкосновенность была гарантиро>вана законом.

Потом…

В понедельник 27 февраля 1933 года около 21 часа 15 минут запылал рейхстаг. Телетайпы телеграфных агентств застучали в лихорадочном темпе, передавая коммюнике: «Пожарная команда и полиция немедленно проникли в рейхстаг, и здесь им удалось задержать человека, который открыто признавался в поджоге. Он заявил, что принадлежит к нидерландской коммунистической партии».

Человеком этим был 24-летний каменщик из голландского города Лейдена ван дер Люббе. В полицейском участке, куда его отвели, он отказался от коньяка — неслыханная любезность со стороны полиции! — и попросил шоколад и кофе. Ему дали и то и другое. Пачкая губы шоколадом, ван дер Люббе написал первые показания, указав в них «соучастников» — депутата от КПГ Торглера, болгарского эмигранта Димитрова и других. Новое коммюнике подчеркивало, что Георгий Димитров — вождь болгарских коммунистов, приговоренный на родине к смертной казни.