Декрет о народной любви - [110]

— Алешенька, — прошептала, — Боже мой, миленький, ненаглядный, бедняжечка! — Прижалась щекой к полуоткрытому рту, потом к уху. Еле слышное дуновение из крошечных легких. Дышит! Далеко, еле различимым шумом в глубине сознания, зарождался гнев. Вернулся, ничтожный любовник, принес ничтожной матери уничтоженного сына… А другие где же?!

— В плечо ранило, — пояснил Самарин, — сильная кровопотеря, однако ни жизненно важных органов, ни костей не задело.

Украдкой переводила женщина взгляд с Кирилла на капитана. И понимала, что бежать нужно с сыном, да не знала как.

— Зачем забрал? — спросила. Не желая обидеть Самарина, теперь уже всё равно сделалось, но заметила: мягкость вопроса подействовала точно пощечина; никогда прежде не случалось Лутовой видеть во взгляде Кирилла и тени сомнения.

— Затем, что для будущего мира мой удачный побег важнее, чем жизнь Алеши.

— Так для чего принес сына обратно?

— Из слабости.

Алеша шевельнулся, лежа у матери на руках, и пискнул. Анна прижалась своим лицом к детскому, уткнулась носом в щеку и зашептала: «Храбрец, молодец, красавец…» Сын хныкнул вновь, однако глаз не открыл. Анна подняла взгляд.

— Нужен врач, — сказала женщина.

И слова ее точно освободили молчавших, прислушивавшихся чехов от чар. Прихрамывая, подошел машинист и спросил, что случилось с кочегаром, но Самарин только молча смотрел и ничего не говорил. Матула вскинул руку, жестом сдерживая машиниста. Достал револьвер, взвел курок.

— Где мой поезд? — спросил капитан.

— Как только я развернул подальше от красных, в котле пересохло, — сказал Кирилл.

Вскинув револьвер, Матула оружием указал на Анну и Алешу:

— Мадам, встаньте возле каторжника вместе с вашим ублюдком. Интересно, удастся ли прострелить вас троих одной пулей. Жаль, что жида рядом нет, а не то всех бы разом казнил, по-семейственному.

— Пан Матула, — произнес Дезорт.

— Что еще?! — недоуменно вскинулся капитан, оборачиваясь к новому адъютанту. Повернувшись, затаил дыхание и выронил оружие: звук от удара брошенного револьвера слился с выстрелом, прозвучавшим мгновение спустя.

Чехи залегли за насыпь и в траву по обе стороны от путей. Анна медленно опустилась на колени, припала к земле. Забота о сыне и о том, чтобы ребенок не испытывал резких перемещений, надежно сдерживали панику. По-прежнему вертелось жерновом колесо. Теперь мысли перемалывали новое слово, вновь и вновь повторяя «нет!», точно молитву, обращенную к пространству и времени. Прикрыла веки, уткнулась лицом в теплую темную выемку между плечом и подбородком мальчика, губами нащупывая пульс, держась биения точно меры времени. И никак не удавалось избавиться от бодрого ворчания Матулы — боевой язык, звездный час главнокомандующего легионеров.

— Найти снайпера! — повторял командир корпуса. — Десять тысяч гектаров леса на севере в непреходящее владение тому, кто снимет стрелка, княжеское звание в моем царстве и вдова, плодить наследников! Оприходуете бабу — она вам дюжину еще нарожает! Возьми трех солдат, Дезорт, и двигайся по путям, к паровозу! Захвати! О боги, никогда прежде не испытывал я к этим землям столь сильной любви! И каждая капля пролитой крови делает местную почву лишь дороже!

Воздух всколыхнул исходящий издалека голос — искаженный, усиленный, металлический, точно человек говорил в рупор. Анна узнала голос. К чехам обращался Муц. Женщина разобрала имя Броучека. Какими бы ни были слова офицера, но речь вызвала в рядах чехов странное оживление, пронесшееся по шеренгам, заставив солдат напрячься и испытать боль. Матула сорвался в крик.

— Запорю! — неистовствовал капитан. — Шваль обрезанная! Кровью умоешься, колодой сделаю, глаза выколю, уши отрежу, нос, язык, а потом и шкуру спущу заживо! То же самое относится и к любому подонку, который станет слушать клевету этого красношерстного иуды!

Анна поднялась, открыла глаза. Огляделась. Все чехи смотрели на женщину. Те немногие, во взглядах которых читалась ненависть, силились преодолеть неприязнь. Прочие старательно прятали стыд за притворно-каменным, точно у Матулы, взглядом, но потуги были неудачны.

Анна направилась прочь. На руках шевелился сын. Чудо-мальчик, сколько силу него… Побежала.

Самарина нигде не было: скрылся.

Признания

Пока Анна обрабатывала сыну рану Алеша лежал на кровати и бредил кавалергардами и шоколадом. В белое плечико впился осколок, прямо под ключицей, оставив иззубренный след на входе и страшный разрыв на вылете. Кровь уже не лилась. Когда мать трогала влажной горячей тканью по живому, вглубь, то сын елозил и выгибал спину, и Анна сосредоточила внимание на том, чтобы очистить плоть, и нашептывала ласковые слова, стараясь не сжимать мертвенно-бледное плечо слишком сильно, когда удерживала мальчика другой рукою.

В углу сидел беловолосый тунгус, всё высматривал. Туземца Анна повстречала во дворе — тот неотрывно разглядывал фигуру, которую сам же и выложил из соломинок на снегу. Глянул красными глазами, встал, и женщина поняла: ученик шамана за тем лишь пришел, чтобы помощь предложить.

Сказала, что сына ранило, и спросила, нет ли снадобья. Тунгус пожал плечами, однако же направился следом в особняк и на второй этаж. Когда Анна велела принести из кухни горячей воды, отправился кипятить. Потом уселся на плетеный стульчик, где обычно сидел Алеша, заставляя сиденье поскрипывать от каждого вдоха. Анну успокаивало то, как беловолосый глядел на сына: по-птичьи внимательно и безучастно.