Декрет о народной любви - [108]

Паровоз с громовым рокотом несся дальше. Самарин принялся подкидывать в топку дрова. Выстрелы не стихали.

В кабину ударил осколок, что-то задело Алешу за плечо. Вспыхнула неимоверная, безумная боль, и стало страшно. Частью рассудка ребенок понимал, что ранен отлетевшим свинцом, и донимало любопытство: станет ли и он таким же недвижным и бледным, как кочегар, и что случится с той его частью, которая не замрет? Просвет, отделявший грудь от одежды, заполнялся теплым — должно быть, кровью.

— Кирилл Иванович, — позвал мальчик и поразился тому, как слабо и тонко прозвучал голос. Самарин не услышит. От произнесения слов всё тельце точно горело болью, но теперь, от страха и злости, удалось выкрикнуть: — Кирилл Иванович!

Вышло громко, ребенок плакал и, несмотря на боль, почувствовал некую долю стыда, и показался себе маленьким, как только увидел, как оборачивается высокий старший, глядя снизу вверх. Было видно, что Кирилл Иванович сердится. Прикрыл глаза рукой, саданул кулаком по панели с датчиками и повалился на колени, согнув шею так, что едва не задел лбом колен. Потом поднялся, повернулся к ребенку, позвал по имени. Мальчик старался ответить, но, как не шевелил губами, не смог издать ни звука. Глаза закрывались сами собою. Кирилл Иванович всё звал его, а пушки всё палили, и послышались новые взрывы снарядов.

Мальчик услышал визг тормозов, почувствовал, как замедлил ход и остановился паровоз и как, точно после длинного перерыва, забарабанили пули по паровозу и махина тронулась обратно, в город.

Алешу знобило. Сверху накатывали волны, и с каждым разом он утопал всё глубже и глубже, покуда не стал недвижен.

О природе груза

Анна проснулась с тем дивным чувством, которое бывает обыкновенно у людей, спящих плохо, но отоспавшихся — точно довелось безнаказанно украсть. В такую пору воспоминания о причине глубокого сна еще отдаленны, и в эти немногие мгновения, пожалуй, только и можно назвать мир милосердным.

Вдалеке свистнул паровоз — уж не гудок ли разбудил? Вспомнилось, что случилось необычное, опасное, но милое. Как входил в лоно, заполняя собой, широкий, упругий бутон. Страстные мужские поцелуи, и как потянулись к члену руки, чтобы быстрее вошел в нее. Что за долгая жажда и как быстро утолена!

Пошевелила под одеялом вытянутыми ногами, подумав, куда ушел Кирилл и который час.

За окном было светло, и свет был ярок. Странно, что Алеши дома нет, что сын так и не показался. Может быть, увлек Самарина в сад поиграть в кавалергардов, в такую-то рань? Улыбнулась: вполне вероятно. В душе укрепилось чувство принадлежности к сообществу из троих, и женщина осознавала, сколь опасно такое ощущение, ибо непрочна связь… но им остается еще несколько совместных часов.

Встала, умыла лицо. Плеск ополаскиваемых в умывальнике ладоней натолкнулся на незнакомую тишину — холодную, застывшую. Тишина одиночества. На миг во рту пересохло, и прямо в халате Анна выбежала в коридор и поняла, что Алеша пропал.

Вдалеке раздались выстрелы. И пока спускалась по ступенькам, бегом, всё призывала Бога, в которого не верила. Звала сына на кухне, в саду, обежала по замерзшей земле вокруг дома и за калиткой… пока не капнула на ногу слеза, и тогда женщина заметила, что выбежала босая. Набрала в грудь воздуха, так что засаднило в легких, и крикнула, едва не сорвав голос:

— Алешенька-а-а!!!

Всхлипывая, с прерывистым дыханием, отирая нос тыльной стороной ладони, дрожа, оделась, завязала шнурки на ботинках. Тошнотворно кружилась голова, точно завертелось грузное колесо, вновь и вновь прокручивая одни и те же мысли.

Погубила своей похотью сына! Она, Анна Дутова, погубила своей похотью сына! Легла в постель с убийцей! Пожертвовала Алешенькой ради невыносимой жажды нежности, жажды проникновения, жажды быть желанной! Потеряла ненаглядного отраду, милого, родного непоседу, то смешливого, то сердитого любимого проказника, деспота сыночка… под сердцем носила, лелеяла, с мукой, так долго выращивала — и пропал маленький, а всё из-за неодолимого помрачения… Теперь уж не отмолишь, не вернешь, так будь же она навеки проклята! Муж сразу потаскуху в ней разглядел и как мог поскорее избавился. А всё она виновата. Жив ли еще сыночек? Нет, о таком и мечтать нельзя. Проклята! Дура! Похотью сына сгубила!

Побежала по большаку к полустанку. Плотник Грачев, из скопцов, рассказал: Алеша с каторжником рука об руку шел. Спросил, что стряслось, но женщина смолчала.

Внутри нее по-прежнему вертелось колесо. Похотью сына сгубила! Жив ли еще? Дура!

Вдалеке послышалась пальба, на сей раз — раскаты тяжелой артиллерии. Анна утонула в толпе чешских легионеров. Навстречу женщине от станции бежала рябью сумятица. Один легионер споткнулся, упал, вскочил и помчался дальше. Алмазная синь неба, стянувший лужицы чистый ледок превращали происходящее в подобие конфитюрной коробки, таившей внутри судный день.

Бойцы перекрикивались по-чешски. Мчались, держа винтовки в обеих руках, оглядываясь по сторонам, слегка подавшись телом вперед, точно ожидали вражеского нападения с любой стороны.

Возле станции лежал полуприкрытый дерюгой мертвец; сапоги торчали в сторону под странным углом. Анне почудилось, будто внутрь нее просунулась рука, стиснула сердце и встряхнула всё тело. От волнения Лутова была не в силах разрыдаться; женщина вцепилась себе в волосы. Чешские солдаты мельтешили подобием толпы. Едва понимая чужое наречие, Анна всё же уяснила, что угнали единственный паровоз. Побежала в самую гущу толчеи — там, дрожа, закутавшись в одеяло, сидел человек, в котором мать узнала машиниста. Какой-то солдат вправлял ногу сидевшего. Тот морщился от боли.