Декрет о народной любви - [112]

— Так ты с нами, братец? — донесся с дальнего конца кровли голос Нековаржа. Тот запустил руку в карман и протянул Дезорту гранату, кивая и улыбаясь, точно выманивая угощением кота из-под кровати.

— Шансов, похоже, нет, — сокрушался Дезорт. — У капитана девяносто бойцов, а красные вот-вот пойдут в атаку.

— Но ты же пришел! — убеждал Муц. — Парни прослышали, что я рассказывал про эвакуацию через рупор, который соорудил Нековарж. Как после такого можно сохранять верность Матуле? Всем ясно, что капитан выжил из ума.

— Но его с пособниками всё равно боятся. Сумасшедший, но хитрый… И еще кое-что замешано здесь, Муцик.

Еврей попросил объяснить, хотя и без того догадывался о причине.

— Матуле удалось убедить каждого, что ты вроде шпиона, пишешь донос… в общем, о том, что стряслось в Старой Крепости. Что не с нами, а так, примазался. Старался переложить на тебя вину в том, что мы здесь остаемся. Вряд ли капитану поверят, но… мы… в общем, теперь считают, что ты договорился с красными и дал согласие свидетельствовать против нас в обмен на жизнь.

— Экого ты, братец, дерьма наслушался! — не выдержал Броучек, не отрывая, впрочем, взгляда от шедшей к станции дороги.

— Я виновен в том, что случилось в Старой Крепости, ничуть не менее прочих, — произнес еврей.

— Йозеф, — вновь заговорил Дезорт на коньке крыши, понизив голос и повернув голову к Муцу, — ты же только глядел! Держался в стороне! Я сам человека застрелил, в голову, а у него руки были связаны за спиной!

— Но разве я пытался тебя остановить?

— Вы все трое — и ты, и Нековарж с Броучеком… Вы все держались в стороне, пока мы убивали!

Дезорт глянул на сержанта, тот выдержал взгляд, слегка приоткрыв рот, готовый улыбнуться, но сохраняя при этом серьезное выражение и подбрасывая гранату, точно играя с теннисным мячиком.

— Не нравятся мне, сержант, твои игры с гранатой, — признался ординарец Матулы. Ощерился, показывая передние зубы, и облизал: пересохло во рту.

Муц положил Дезорту руку на плечо:

— Но разве я прежде наших подводил?

— Пока — нет.

— Разве не заботился я о том, чтобы никто, включая Матулу, не остался в Сибири?

— До сих пор — заботился.

— Я хочу, чтобы мы выбрались отсюда, и хочу довести всю сотню этих болванов до самого Владивостока, чтобы ни один не погиб и не умер и чтобы мы доплыли до дома, до Европы, сели на поезд в новую страну, открыли родные двери, где пахнет кофе, олифой и хорошим табаком, нас встретят теплые объятия, и можно будет снять опостылевшую форму. Всем, кроме одного.

Все мы красным не нужны. Только один. Жертва. Эти красные серьезно настроены, за ними — великая идея. Видишь ли, Дезорт, коммунисты чем-то напоминают Бога. Народ считает красных единой, великой силой, обладающей волей, способной действовать, вот только силу эту никак не увидишь — только мелкие свидетельства ее мощи, влияния на людей и предметы, создаваемые или уничтоженные высшей волей. Даже когда сила эта присутствует, то близость ее неощутима. Точно Бог. И порой сила эта требует жертв, подобно Всевышнему.

— Кого же?

Муц нахмурился от недогадливости Дезорта. Тот, казалось, искренне недоумевал.

— Матулу! Одного лишь Матулу! Остальным — беспрепятственное отступление!

— Ага, — нахмурился Дезорт и рассмеялся затаенным смешком. — Ясно. У капитана была похожая идея. Он послал меня уговорить вас вернуться. А после сдал бы тебя красным, выдав за подлинного зачинщика резни в Старой Крепости.

— Но ты же не согласился бы с планом Матулы?

— Как можно?! Нет, конечно! — И вновь скрытный смешок.

— Поскольку красные видели фильм. Вот какое у них расследование. Синематограф. И Матулу считают главным палачом.

— Фильм? А меня в нем показывали?

— Не знаю. Ну так что, ты с нами?

— И как же вы собираетесь схватить капитана?

Еврей глянул на Броучека, тот на секунду отвернулся, заглядывая адъютанту в глаза, а после вновь принялся разглядывать мушку.

— А… — произнес Дезорт, — понимаю… вот как, значит… Знаю, что Броучек — меткий стрелок, но только капитан просто так не покажется.

— Если бы ты не отвлек Матулу, я бы капитана час назад подстрелил, — произнес Броучек.

Высвободившись, Муц заскользил по крыше вниз — туда, где тянулась водопроводная труба и стояла на земле лестница.

— Лейтенант Дезорт, сержант Нековарж, капрал Броучек, прошу удерживать в мое отсутствие подступы к перекрестку. В друзей не стреляйте, если это не вызвано крайней необходимостью.

Еврей спустился по лестнице. Достиг амбарной стены и с грустью понял, что он боец уже старый, за тридцать. Точно горожанин, поселившийся в ветреном городе и знающий наверное, что, стоит свернуть за угол, — и налетят вихри, Муц предчувствовал, что придется идти по широкой, гладкой дороге до полустанка по всей линии обстрела, открытой войскам Матулы.

Казалось, всё стихло. На теле выступил холодный пот; сердце работало что есть сил. В животе урчало. Отчего-то сами собой представлялись все возможные направления, с которых может влететь в тело пуля. Глянул вверх — не смотрит ли Дезорт. Точно увидел собственное отражение в зеркале. Всё та же нездоровая бледность, то же чувство линии обстрела — загнаны, затравлены, на чужбине, и никому нет дела…