Декабристы - [111]

Такие мысли обступали иногда Александра Александровича. В них мало характерного, но есть в них два достоинства: во-первых, их искренность и затем полное отсутствие в них злобы. Личные страдания поэта не отзывались на том снисходительном, любовном чувстве, с каким он вообще относился к людям, и собственное несчастье его не озлобило.[396]

В письмах и сочинениях Марлинского найдутся, конечно, места, в которых он всею силою своего неистового красноречия обрушивается на людей за многие их пороки и слабости – но за такими резкими выходками следуют у него почти всегда слова примирения и прощения. Трогательно читать в его частных письмах, например, такие слова: «Странная вещь! Никогда менее не было мне причин любить людей, как теперь (1831 – тяжелый год жизни в Дербенте) и никогда любовь к ним не была во мне теплее; я прежде любил их или негодовал на них как на братий; теперь я их жалею как детей». «Знаете ли, что я простил всех врагов своих в сердце, что отныне мне люди могут быть и врагами, и злодеями, но я им нисколько, я, который столько испытал несправедливостей!» «Одно только во мне постоянно – это любовь к человечеству, по крайней мере зерно ее, потому что стебель носил цветы разнородные, начиная от чертополоха до лилии». Да и за что в сущности ненавидеть людей? – спрашивал Марлинский. – Все их несчастье от недостатка ума; все злое, порочное, мстительное – глупость в разных видах. Люди не злы, а глупы, они не злодеи, а дураки.[397] «Одно отрадное чувство, мирительное чувство нашел я в себе, – писал он своим братьям, рассказывая им, как он пережил страшную минуту болезни, когда был близок к смерти, – одно чувство, это – совершенное отсутствие ненависти или вражды: я искал их для исповеди и не нашел; я не постигал, как можно быть врагом кому-нибудь, я, который был столько раз жертвой незнакомых мне неприятелей».

Приходится удивляться такому добродушию в человеке, столь много страдавшем. Он от природы был добр,[398] он – забияка, драчун и насмешник. Но, помимо природы, над этими добрыми чувствами его сердца поработали и люди. Круг, в котором он вырос, заставил его высоко думать о человеке, и у нас есть прямое тому доказательство в одном из самых интимных его писем.

Н. Полевому, с которым он был очень откровенен, Марлинский писал однажды: «Несчастны вы, что судьбой брошены в такой огромный круг мерзавцев. Я был счастливее вас, живучи в свете; я знал многих, у которых самый большой порок был лишь то, что они считали себя героями. Я счастливее вас и в этом преддверии ада, в котором маюсь, ибо знаю людей, для коих падение стало вознесением. О какие высокие души, какое ангельское терпение, какая чистота мыслей и поступков! Самая злая, низкая клевета не могла бы в шесть лет искушения найти ни в одном пятнышка, и в какое бы болото ни бывали они брошены, приказное презрение превращалось в невольное уважение. Безупречное поведение творит около них очарованную атмосферу, в которую не смеет вползти никакая гадина. Сколько познаний, дарований погребено вживе! Вы помирились бы с человечеством, если бы познакомились с моим братом Николаем! Такие души искупают тысячи наветов на человека!»

Редко кому удавалось сказать о декабристах столь теплое и правдивое слово.

При таком взгляде на людей, взгляде, насквозь проникнутом милосердием и идеализмом самой высшей пробы, можно было быть оптимистом, каким и был Александр Александрович в своих конечных мыслях о судьбах человечества.

Еще в самые юные годы задумал он в драматической форме высказать свое суждение о миропорядке, и в неоконченной комедии «Оптимист» писал:

Не множь собой, мой друг, хулителей число;

Небесной мудрости познай закон священный

И верь, что создано все к лучшему в вселенной.

Были ли эти слова тогда сказаны в шутку или всерьез – но только Марлинский не отступил от них во всю свою жизнь. Конечно, говоря об оптимистическом миросозерцании Марлинского, нужно помнить, что это был оптимизм вовсе не наивный, что эта вера в конечное торжество своих идеалов не исключала страшного негодования на те испытания, которым эти идеалы подвергались, и печали о таких испытаниях. «Не поверите, – говорил наш оптимист, – как глубоко трогает меня всякая низость – не за себя, за человечество: тогда плачу и досадую; я краснею, что ношу Адамов мундир». Но рядом с этим признанием Марлинский сейчас же делал другое. «Гнев, – говорил он, – досада, негодование на миг пролетают сквозь мое сердце, как молния сквозь трубу, и без следа. Я более всего не понимаю мщения».

На проявление зла в мире смотрел наш писатель особенным, философским и очень успокоительным взглядом. «Существует ли в мире хоть одна вещь, – спрашивал он, – не говоря о слове, о мыслях, о чувствах, в которой бы зло не было смешано с добром? Пчела высасывает мед из белладонны, а человек высасывает из нее яд. Вино оживляет тело трезвого и убивает даже душу пьяницы. Бросим же смешную идею исправлять людей: это забота Провидения. Приморский житель ужасается вечером, видя гибель корабля, а на утро собирает остатки кораблекрушения, строит из них утлую ладью, сколачивает ее костями братий и припеваючи пускается в бурное море»…